Балканская звезда графа Игнатьева

Так и поступили. Но тут как снег на голову свалилась и ещё одна депеша от Горчакова. В ней канцлер оповещал, что разослал по пяти посольствам информацию о намерении русской армии мер по защите жизни и имуществу христиан в Константинополе.

— Как бы хорошо было получить эти две депеши в начале января, когда всё было в нашей власти, — вырвалось за обедом у Скалона, — а теперь упущено время, которое на войне — как говорил Наполеон — считается секундами. Прошло же если не четыре недели, то целых три!

— Теперь ничего из этого не выйдет, — грустно заметил Газенкампф.

— Бедный Газенкампф, как он взволновался и встревожился! — пошутил великий князь.

— Как же не взволноваться, когда нам угрожает европейская война, к которой мы не готовы? Ведь это страшное дело! — парировал Газенкампф.

Только на следующий день пришла ещё одна телеграмма из Санкт-Петербурга, разъяснившая непонятные места предыдущей депеши царя. Она была датирована 29 января и где-то долго и подозрительно плутала... День был очень холодным. Стужа особенно резко ощущалась после вчерашнего тёплого весеннего дня; за ночь погода изменилась, наступил мороз с пронизывающим до костей ветром. Хотя в помещении конака, занимаемом великим князем, было относительно тепло и в каждой из комнат его покоев стояла маленькая железная печка-буржуйка, Николай Николаевич чувствовал лёгкий озноб. Это был не столько озноб от сырости комнаты, сколько от неприятного внутреннего ощущения тревоги. Далёкий Петербург представлялся ему Сфинксом, леденящим душу, и ещё больше его пугала та мера ответственности, которую взвалили на него на финальной стадии этой военной кампании — теперь хочешь не хочешь, а надо отвечать за каждый свой шаг, за любое слово... Со вчерашнего дня он раздумывал, как должен вести себя в новых для себя условиях, мысленно проигрывая этап за этапом, задачу за задачей. Как главнокомандующий, как военный, он прекрасно понимал всю сложность задачи по овладению высотами у Константинополя, что турки за истекшие недели успели сделать всё, чтобы укрепить этот важный опорный рубеж. Он также знал, что у него нет ни подходящих осадных орудий, ни броненосного флота, чтобы противостоять англичанам, ни резервов, и его люди вымотались вконец после утомительного перехода через Балканы. Даже фуража для конницы нет. Не оставалось и моральных сил сопротивляться нажиму со стороны Петербурга, нажиму со стороны старшего брата — императора, подталкивающего его к принятию определённого и безотлагательного решения. В такие минуты Николай Николаевич остро ненавидел себя: будучи по натуре человеком слабым и нервным, он всегда колебался в сложных жизненных обстоятельствах.

На столе перед ним стоял оставшийся после обеда графин с водкой, рюмки и закуска. Николай Николаевич решительно взялся за графин — горлышко склянки застучало о край стаканчика. Расплёскивая водку, Николай Николаевич поднёс стаканчик ко рту и залпом выпил. «Айн, цвайн, драйн, Петер ком херайн. Готт эрхальте михь», — выпалив для бодрости свою традиционную скороговорку, великий князь опрокинул залпом и второй стакан[21]. Из-под бороды на его чисто выбритой шее выпирал большой, дрожащий кадык. Когда дело дошло до третьей стопки, раздался лёгкий стук в дверь. От неожиданности Николай Николаевич поперхнулся, и водка пролилась на бороду. В проёме осторожно показалось скуластое лицо флигель-адъютанта полковника Султана Чингис-Хана, или просто Чингиса, заведующего телеграфистами:

— Разрешите, ваше высочество?

Николай Николаевич вытер салфеткой рот и, кивнув на свободный стул возле себя, сказал: «Проходи, садись. Что скажешь, Мамай? (так Николай Николаевич полушутя называл полковника)».

— Да очередная депеша от батьки, — отвечал Чингис, почёсывая затылок.

— Ну что, хорошая?

— Нет, ваше высочество, говно, — по-простецки рубанул Чингис.

— Зови Газенкампфа, Скалона, Непокойчицкого, Игнатьева — будем разбираться, — распорядился великий князь.

Уже час они все вместе сидели, силясь понять, что же делать дальше. Николай Николаевич нервничал, покусывая вислые моржовьи усы, руки его предательски дрожали. В только что полученной телеграмме царь недвусмысленно указывал на необходимость «дружественного», совместно с турками, вступлении в Константинополь. Если же турки воспротивятся, то Николаю Николаевичу рекомендовалось «быть готовым занять Царьград даже силой».