Балканская звезда графа Игнатьева

Сообща ещё раз пересмотрели все царские телеграммы и депеши от Горчакова, чтобы понять политическую логику Санкт-Петербурга — её так и не обнаружили. Выходила полная несуразица, так как шифрованные послания шли непоследовательно и сильно запаздывали. Газенкампф предположил, что всему виною отсутствие прямого телеграфного сообщения между Петербургом и командованием действующей армии: телеграммы шли через русское посольство в Вене и даже через телеграфные станции враждебного Константинополя, а далее нарочными — в Адрианополь. Часто бывали и случаи порчи телеграфной линии и перерыва сообщения. Вот и выходило, что в одной из телеграмм государь сердится, ссылается на свою депешу к султану, а её нет. Другая — вообще непонятно к чему относится. Да и смысл указаний и географических названий в этих телеграммах можно было толковать двояко, как в известной детской поговорке «казнить нельзя помиловать». Скалой даже удивился:

— Да отчего же, ваше высочество, то Босфор считается Босфором, то означает и Дарданеллы, и Мраморное море?

— Это всё потому, — ответил великий князь, — что сами не знают, на что решиться, или Горчаков путает.

— Это он, — заметил граф Игнатьев, — это точно он. Я ведь его хорошо знаю. — Он никогда не даст точного приказа. К тому же, господа, он никогда не видел Востока и никакого понятия не имеет, что до него касается. Недаром в министерстве про него сочинили такой шуточный стишок:

Стихло всё, нигде ни слова,
успокоился Восток,
лишь из члена Горчакова
тихо сыплется песок.

«Гы-гы», — по-жеребячьи загоготал Николай Николаевич, а вслед за ним захохотали остальные, и этот дружный смех разрядил обстановку — разговор пошёл в деловом тоне. Решили ещё раз вернуться к тексту последней телеграммы царя.

— Здесь нет решительно высказанного приказания. Эта телеграмма ослабляется оговорками, которые ставят её выполнение в зависимости от общего положения дел, ваше высочество, — первым высказался Скалой.

— Он сам задержал наше выступление 21 января, Митька. Сейчас же занятие Царьграда не столь лёгкое дело, как это было ещё две недели назад. Прикажи мне конкретно, а? Тогда другое дело. А то мне пишет: «Я с трепетом ожидаю, на что ты решишься?» На что я решусь?! Чёрт побери! Если сейчас пойдём на Константинополь, будут новые жертвы, будет война с англичанами. А мы-то знаем, чего нам стоила эта война и как дорого она обошлась России. Но он словно не понимает этого и гонит, гонит нас вперёд, — сокрушённо сказал Николай Николаевич: — К сожалению, это так... — с печальным сарказмом великий князь оглядел собравшихся.

— Ваше высочество, полностью разделяю ваше мнение, — вступил до этого молчавший Непокойчицкий. — Вступление в Константинополь в настоящее время представляет трудную, а, может быть, и рискованную операцию, так как время, когда Царьград давался нам в руки без всяких затруднений, безвозвратно ушло. Турки вооружены, снаряжены и усилились войсками из очищенных нами крепостей, а у нас нет пи зарядов, ни хлеба, ни сухарей. И даже Германия может от нас отступиться и ничего не сделает для нашей поддержки.

— Мы заложники нашей дипломатии, простите, Николай Павлович, это к вам не относится, — сказал Скалой, обращаясь к Игнатьеву. — Я был бы искренне рад ошибаться, но в обратном меня убеждает наша практика. Раньше я наивно думал — надо иметь только русское сердце да здравый смысл, а всё остальное приложится. Горчаков и его присные стеснили нас заранее обязательствами перед Англией и Австрией — туда не идти, так не ходи — упустили, обесценили и свели на нет все результаты наших усилий.

— К сожалению, государь больше верит им, чем нам, — поднявшись на ноги, подытожил, будто ставя жирную точку, Николай Николаевич, — и Горчаков, и примкнувший к нему граф Шувалов не понимают всю пагубность своих действий. Чего ещё можно ожидать с их стороны при предстоящих переговорах о заключении мира? Уверен — ничего хорошего. Старик Горчаков пренесносный и преупорный человек; когда-нибудь государю придётся раскаяться в том, что оказывает ему безграничное доверие, но будет поздно — тогда локтя не укусить.

И никому было невдомёк, что в реальности произошло в Санкт-Петербурге. Александр Николаевич, император и самодержец всероссийский, долго и мучительно колебался, прежде чем отправить первую телеграмму, где недвусмысленно ставился вопрос о вступлении русских войск в Константинополь, «даже силою». Вечером в субботу, 28 января, в восьмом часу вечера, он вторично вызвал к себе военного министра Милютина и канцлера Горчакова — свой обычный «конвент», на котором принимались важнейшие внешнеполитические решения. Царь был крайне возбуждён информацией о вводе английской эскадры в Босфор под предлогом защиты британских подданных в Константинополе.

— Этот акт — настоящая пощёчина нам! — горячился Александр, — честь России ставит мне, как государю, принять обязательную меру и ввести наши войска в Константинополь.