Балканская звезда графа Игнатьева

— Переговоры прерваны, ваше высочество. Ответственность за разрыв падает исключительно на турок, и теперь от вас, как главнокомандующего, зависит объявить безотлагательно прекращение перемирия и завтра, 17-го, двинуть войска на высоты Босфора и в Константинополь, хотя бы демонстративно.

Сонные глаза Николая Николаевича округлились при этих словах: «Ты что, окстись! Нам жизнь ещё не надоела. Бог нас милует от таких напастей. Да и ночь на дворе».

— Мы должны «дожать» турок, ваше высочество, — пояснил Игнатьев. — Должны «дожать». Иначе никак. Мы показали своё долготерпение и миролюбие. Теперь даже англичане не могут нас обвинить в том, что мы умышленно не хотели заключить мира, чтобы занять Константинополь. Ныне сами турки своею бестактностью дали нам повод возобновить военные действия и исправить ошибку, которую мы сделали, остановившись преждевременно и пропустив прежде себя англичан к Константинополю. Полагаю, что в эту ночь перемирие может быть вами объявлено прекращённым и войска двинуты вперёд.

— Ты с ума сошёл! Точно сошёл с ума! — великий князь не на шутку распереживался. Переодеваясь на ходу, кликнул начальника штаба, бывшего в одной из соседних комнат: «Артур Адамович, просыпайтесь! Дипломаты хотят втравить нас в новую войну с Англией». — «Что-что? — переспросил не менее сонный Непокойчицкий, тут же показавшийся в дверях в накинутой на плечи шинели. — Николай Павлович, да вы что?! Возьмите себе на ум, что кроме фронтального сопротивления со стороны турок, которое будет значительнее, нежели вы полагаете, правый фланг нашей армии и даже тыл могут подвергаться опасности из Галлиполи и Булаирских укреплений, — тревожился Непокойчицкий. — Там уже собраны турецкие войска, свезённые с разных сторон, которые могут быть подкреплены английским десантом».

На столе словно по мановению руки фокусника возник дымящийся чайник с крепко заваренным чаем; разлив его по стаканам, проворный адъютант благоразумно удалился, чтобы не попасть под «горячую руку» Николая Николаевича. «Мы оба изнервничались и Бог знает что говорим тут друг другу... Давай успокоимся, отдохнём», — примирительно положив руку на плечо, уговаривал великий князь. Напротив, макая усы в блюдечко с чаем, одобрительно кивал головой Непокойчицкий. Игнатьев в ответ заявил: «Это возможно только в том случае, если турки образумятся и сообщат ему добровольно, без напоминания с его стороны до обычного часа конференции — до десяти часов утра, что они безо всякого изменения принимают предложенную граничную черту, как для Болгарии, так и для Сербии».

Напоследок, уходя от опешившего великого князя, Игнатьев рискнул пошутить: «От вашего высочества зависит с завтрашнего дня, водрузить ли святой крест на Святой Софии. Что касается меня, то я берусь обставить разрыв с турками таким образом, что в глазах света ответственность за последующие события падёт исключительно на Порту, уполномоченных султана и в особенности на Мехмеда-Али. Я твёрдо решил не допускать вторичного появления этого хама на конференции. Если он осмелится ещё раз явиться, то попросту вытолкаю его из комнаты».

Великий князь в гневе резко стукнул по столу кулаком. «На кой чёрт мне твоё решение?! Коту под хвост его! Какая ещё Святая София?» Непокойчицкий, поперхнувшийся с испугу чаем, надсадно кашлял в кулак.

Однако с раннего утра в русском лагере началось движение: раздался какой-то приказ и барабан забил боевой сигнал, полураздетые, заспанные солдаты выбегали из палаток и строились, не разбирая из пирамиды ружей. Гул за окном разбудил турецких уполномоченных. Растерянно переглянувшись, не сговариваясь, они бросились одеваться и, схватив свои бумаги, буквально побежали к дому Игнатьева.

Николай Павлович по собственному опыту знал, что и азиаты, и турки делаются наглыми и дерзкими, как только заметят, что их боятся. Но если вести себя с ними напористо и дерзко, если дать им почувствовать, что за вами реальная сила — они становятся мягкими и податливыми как воск. «Кесмегедин эли еп» — «Целуй руку, которую ты не в силах отрубить» — недаром гласит турецкая пословица. Теперь, когда психологическое сопротивление турецких дипломатов было фактически сломлено, граф выкатил ещё один болезненный вопрос — о денежной контрибуции. Цена, но его собственным подсчётам, составляла не мене трёхсот миллионов золотых рублей. Деньги по тем временам громадные.

— Если считать, — говорил Савфет, — ваш рубль золотым, то есть в четыре франка, тогда триста миллионов фунтов стерлингов, а не сорок миллионов, о которых была прежде между нами речь. Выйдет на поверку, что вы ещё усугубили для нас тягость контрибуции. О, Аллах! Турки мне никогда не простят этого! — плакался наша.

— Простят, милейший, ещё как простят! — подбадривал его Николай Павлович, подкладывая турку свой вариант протокола для подписи, — история вам не простит другого — окончательного краха вашего государства...

Ровно сутки Игнатьеву осталось до окончательного триумфа его жизни.