Балканская звезда графа Игнатьева

Вскоре подошли к одной деревушке — греки её называли Лели — тут и остановились на отдых. Квартирка, в которой был расквартирован взвод Никиты, попалась чистая, хорошая. Сам унтер на правах хоть небольшого, но всё же начальника занял маленькую комнатку с окнами, выходящими прямо на море. Выспался и сразу же припал к окну, распахнув створки: «Ух ты! Дух захватывает! Какое раздолье!» Простору было на все четыре стороны много. От горизонта до горизонта тянулась узкая полоса чистого белого песка, за ним простиралась ослепительная синева, изредка обнаруживавшая песчаные проплешины, а над далёкими парусами кораблей парили белокрылые чайки. Одессит Бихневич странно как-то сказал про этих птичек: мол, это не просто твари Божии, а души моряков, нашедших себе могилу в пучине моря. «Может это и так, — думал Никита, — и не брешет вовсе Бихневич», ибо что-то человеческое слышалось ему в их резких голосах, криках и стонах. А вечером природа подарила Никите золотой закат солнца. Озарив всё своим светом, оно постепенно сползало пылающим диском в воду; краски стали медно-багровыми, а затем пепельными. Через мгновение была видна только часть светила, наполовину погрузившегося в пучину. Навстречу восторженному взору Никиты покатились, словно раскалённая шипящая лава, волны... «Господи, где я родился, где вырос и зашёл куда незнамо, — защемило в груди у него, — на сколько тысяч вёрст отделён я теперь от родины своей. Где милая Черниговщина, сады да кусточки, где Мглин и где я? И всё шаг за шагом, и как же зашёл далеко, и какие чудеса вижу».

На следующий день, чуть рассвело, он вышел на улицу. Вчерашняя жара сменилась таким же резким холодом — пронизывающий ветер дул с моря. На посту он заметил сгорбленную фигуру часового, одетого в ветхую и прожжённую шинель с накинутым сверху полотнищем переносной палатки; на ногах у него изорванные сапоги. Рядом уже разжигали костёр его сослуживцы, а кто-то пытался раскурить за неимением табака сухие древесные листья. Подошёл к своему взводу Никита, посмотрел на озябших товарищей. «Эх вы, бабы хохлацкие, а не солдаты! Ну кто вас учит так греться!» Стал приседать, ладонями бить по всему телу, а потом и вовсе под общий гогот прошёлся в приседе. «Ну, и молодчина наш взводный!» — говорили про него солдаты, а некоторые вообще полагали, что Никита «что-то такое знает», что не суждено знать каждому. Под словом «что-то» разумелось либо колдовство, либо хитрость, доступная немногим. После жидкого чая с сухарями велел Никита своим подчинённым почистить ружья, чтобы заблестели они как игрушки, и лично проверил взводные устройства. Оставив свой взвод на попечение Бихневича, решил Никита пройтись по селу, по сторонам посмотреть, что здесь и как.

На улице, как назло, никого не видать. Хитрые греки по хатам сидели, запёрлись, и шабаш! Однако женщины их, как зорко приметил Никита, всё же высматривали русских молодцов из окошек, боязливо поблескивая тёмными, как сливы, глазками. Но тут и отдыху конец — не до амуров с гречанками. 23 февраля получили они приказ двигаться обратно в город Силивии. Погода испортилась — с моря подул сильный ветер с дождём, налетели тучи, и волны стали накатывать на берег, совершенно размыв дорогу. Идти выше, полем, одна грязь. Потому и шли они полком по колено в воде, вдоль самого моря, где почва была чуть твёрже. Некоторые солдатики пробовали храбриться: «Во, я пройду по берегу». Когда же подходили к самому берегу, обдавало их с головы до пят солёной морской водой. То-то было смеху, зато и идти было веселее.