Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Таким образом, представляется, что должностные лица, и в первую очередь губернаторы и чиновники Третьего отделения, в силу как имевшихся у них законных полномочий, так и личного неформального влияния и престижа, обладали значительными возможностями влиять на работу судов. Однако чрезмерному использованию этих возможностей препятствовал целый ряд практических соображений. Как правило, когда речь шла о делах, связанных с долгами, они вмешивались лишь в случае предсказуемых и четко определенных обстоятельств: например, если существовала угроза для общественного порядка или в случае нетипичного уголовного расследования. Должностные лица явно не были способны и не желали лично вмешиваться во всех случаях, когда один из тяжущихся просил их о покровительстве. Тогда же, когда чиновники все же предпочитали вмешаться, их влияние оказывало воздействие на исход дела, но не обязательно определяло его, потому по большей части они не могли или не желали непосредственно давать указания судам, предпочитая, или, скорее, будучи вынужденными, уважать установленные правила судопроизводства и особенно прописанные в законе имущественные права тяжущихся – даже тех, чье поведение осуждалось обществом, например занимавшихся хищническим кредитованием.

Иными словами, должностные лица могли запугивать заимодавцев или должников, но они не могли просто аннулировать долг или изъять собственность должника, не соблюдая предписанных процедур. Угроза порицания и бюрократическое соперничество, а также практическая неспособность вмешиваться во всех важных случаях ограничивали даже неформальное влияние весьма узким набором вариантов. Ни граф Закревский, ни Леонтий Дубельт, ни князь Василий Долгоруков, судя по всему, не испытывали какого-либо особого уважения к законности и правосудию. Скорее всего, главной причиной их относительной умеренности служила рутинная бюрократическая демаркация сфер влияния. Тем не менее благодаря этой демаркации дореформенные суды получали достаточную свободу действий для отправления своих функций[646].

Коррупция и взяточничество

Вышеприведенные соображения приводят нас к однозначному выводу о том, что не следует чрезмерно критиковать российскую дореформенную судебную систему за ее неформальный характер в веберовском смысле – то есть за то, что ее решения основывались на неких внешних, неюридических критериях, таких как политическая воля самодержца либо интересы конкретного сословия или группы населения. Подобное влияние было значительным, но не автоматическим или неизбежно определявшим исход процесса. Отсюда очевидным образом вытекают вопросы, связанные с последствиями взяточничества и других разновидностей коррупции, а также с влиянием родственных и дружеских связей, которые, как мы уже видели, занимали ключевое место в работе российской сети частного кредита.

Разумеется, непосредственные проявления коррупции всегда затруднительно выявить и оценить. Однако на руку исследователям играет тот факт, что русское дореформенное судопроизводство велось почти исключительно в письменном виде, публичные выступления в зале суда отсутствовали, адресованные суду прошения нередко составлялись лицами, не имевшими формального юридического образования, и, как правило, сводились к судебным аргументам формального характера, что делает выявление подтекста более простым делом, чем в случае судебных процессов после 1864 года. Недавние исследования практик взаимности в России на основе архивных документов убедительно показывают, что взяточничество нельзя считать неотъемлемой частью русского менталитета или культуры, что оно могло выполнять важную социальную задачу сглаживания властных отношений между представителями государства и частными лицами и что коррупция в официальных структурах резко сократилась к началу XX века[647].

В рамках российской культуры кредита внеправовые вмешательства представляются не дихотомией «коррупция – честность», а скорее непрерывным спектром, на одном конце которого находится нечто родственное современному лоббированию, а на другом – откровенное взяточничество. Например, очевидной стратегией являлось обращение к влиятельному родственнику в сложной ситуации. Когда престарелая княгиня Екатерина Черкасская стала жертвой подлога, она сразу же «пригласила к содействию» своего племянника полковника Бегичева и жандармского полковника Толстого. Два этих офицера помогли ей связаться с полицией и, судя по всему, наблюдали за ходом расследования. Богатые москвичи старались сдружиться с офицерами полиции, приглашая их к себе на трапезы и вручая им подарки. Бутиков, вышеупомянутый богатый купец из старообрядцев, поддерживал хорошие отношения с местными полицейскими и даже «покровительствовал» им (трудно поверить, что этим словом могли описываться чьи-то взаимоотношения с полицией), и поэтому произвол со стороны полицейского чина из местной части выглядел в его глазах особенно возмутительным[648].