Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Ритуалы выкупа причудливым образом сочетали в себе официальное и частное поведение и символически связывали жителей Москвы, выступавших в роли и благодетелей, и их клиентов, с православной верой, поскольку выкуп нередко производился в праздничные дни и опирался на массовые религиозные настроения; с императорской семьей – благодаря пожертвованиям ее членов и связи многих церемоний выкупа с важными династическими событиями; наконец, с высшей бюрократией, руководившей фактически этими ритуалами. Таким образом, ритуалы выкупа начали на практике эксплуатировать настроения, воплотившиеся в доктрине «официальной народности», еще до того, как эта доктрина была официально провозглашена.

Наконец, процедура оценки личности и поведения должников отражала – и даже, может быть, отчасти помогала формировать – идентичность московских средних классов. Такие категории, как богатство, коммерческий успех и официальный чин, носили вторичный характер по сравнению с репутацией должника в глазах его знакомых, величиной его семьи и (в одном случае) личными связями с императорской семьей. Таким образом, ритуалы выкупа должников представляют собой интересный пример того, каким образом массовые филантропические настроения того времени сочетались с пришедшими из-за рубежа идеями протестантской тюремной реформы и моральной дисциплины – и явно брали над ними верх.

В Российской империи существовало лишь несколько мест, в которых в значительном количестве содержались арестованные должники, однако население долговых тюрем, небольшое по сравнению с их английскими аналогами или с массами российских бродяг и мелких воришек, было существенным в сравнении с немногочисленными лицами, арестованными или осужденными за серьезные преступления. Более того, ритуалы и практики ареста за долги были вызовом некоторым ключевым понятиям царской политической системы, связанным с наказанием, властью и личной независимостью, и требовали обсуждения их заново. Практика ареста за долги опиралась на сотрудничество и даже инициативу частных лиц, а также на полицейские процедуры взыскания и процедуры банкротства и гражданского права.

Аналогично другим институтам середины века, долговая тюрьма отличалась своеобразной динамикой сотрудничества и конфронтации между индивидуумами и властями, демонстрируя, что взаимосвязь между неприкрытой политической и полицейской властью правительства и менее явным «применением мягкого насилия» (говоря словами Бурдье), когда кредиторы прощали своих должников, представляла собой не столько дихотомию, сколько симбиоз[804]. Долговая яма существовала потому, что частные лица сидели в ней по воле других частных лиц, и потому, что с ними обращались иначе, чем с теми несчастными, кто в основном населял обычные российские тюрьмы. По этой причине контроль властей над Ямой был не более эффективен, чем контроль над конкурсными управлениями или обычными судами с их обычной волокитой. Наконец, история тюремного заключения за долги, будучи частью российской культуры долга, свидетельствует о формировании единого «среднего» класса, вытеснявшего официальную, законодательно оформленную российскую иерархию сословий. В материальном плане этот процесс отражался в составе населения долговых тюрем, не включавшего по-настоящему богатых и по-настоящему бедных людей, и в тюремных правилах и нормах, слабо учитывавших сословную принадлежность заключенных, в отличие от их благосостояния. В символическом и ментальном плане этот процесс находил выражение в ритуалах выкупа должников, подчеркивавших идентичность средних классов как имущих православных москвичей и связывавших их с высшими классами и императорской семьей.

Глава 8. Поверенные, адвокаты и ходатаи

Существование сетей дружбы и знакомств, определявших культурные границы кредитоспособности и респектабельности, зависело – в такой крупной экономике и обществе, как Российская империя, – от кредитных посредников, сводивших заемщиков с заимодавцами. Как и во всех прочих раннеиндустриальных культурах кредита, в получение новых займов вовлекались деловые партнеры, сослуживцы, наниматели, слуги, знакомые и, разумеется, родственники, в отличие от обычной практики конца XX века. В большинстве ситуаций долги традиционно эксплуатировали или скрепляли уже существующие социальные связи. Однако из-за величины территории и политики, затруднявшей развитие частных банков и прочих элементов формальной кредитной инфраструктуры, российская культура долга XIX века во все большей степени включала трансакции, представлявшие собой единственную поддающуюся определению связь между ее участниками.