Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

И все же даже учителя каллиграфии порой не могли прийти к согласию, что вынуждало суды учитывать другие доказательства. Именно это случилось в деле московского купца Ильи Шатова[976]. Вместе с деловым партнером, другим московским купцом Тарасом Калининым, Шатов взял у властей подряд на поставки шерстяной ткани в Николаев, для Черноморского флота. В качестве залога Калинин предложил властям свой каменный дом, оцененный в 10 400 рублей серебром, а Шатов выдал два депозитных билета – один в Сохранную казну, а другой – в Заемный банк, на общую сумму 2755 рублей 75 копеек. Впоследствии Шатов заявил, что он рассчитался по всем своим обязательствам перед Калининым, и подтвердил свои слова распиской, но Калинин утверждал, что подпись на ней – не его. Было произведено сличение почерков, в котором участвовали главным образом упоминавшиеся выше учителя, но те смогли лишь выявить «некоторое сходство» с почерком Калинина. Суд интерпретировал эти неоднозначные результаты в том смысле, что расписка была подделана. Однако Шатов ни в чем не сознавался, а единственным другим доказательством по данному делу служили показания лишь одного свидетеля, чего было недостаточно для осуждения Шатова, и он был только «оставлен под подозрением» по той причине, что сознательно предъявил поддельный документ.

В аналогичном деле московского купца Степана Тихомирова суд провел две процедуры идентификации почерка на векселе[977]. Участники первой из них, секретари губернского правления, губернского казначейства и Коммерческого суда («присутственных мест» того же ранга, что и Палата уголовного суда), нашли, что почерк должника «имеет сходство» с подписью на векселе – в отличие от почерка ответчика. Однако учителя чистописания Сабинин, Кондырев и Скино, проводившие второе сопоставление, пришли к выводу, что почерк должника «сходства не имеет» с подписью на долговой расписке. Судя по всему, должник был уверен в своей способности изменить свою подпись и не верил в то, что эксперты сумеют распознать подлог, потому что два свидетеля впоследствии показали, что должник просил отсрочки по долгу, в противном случае угрожая отрицать подлинность своей подписи.

Несмотря на то что к идентификации почерка широко прибегали во многих различных правовых системах, этот метод часто критиковали как ненадежный. В итоге дореформенные российские суды постепенно пришли почти к такому же решению, что и американские, – пользоваться услугами небольшой группы экспертов, чьи профессиональные способности и надежность были хорошо известны судьям. С результатами идентификации, проводившейся немногочисленными учителями каллиграфии, несомненно, было гораздо проще иметь дело, чем в случае толпы судебных секретарей. Тем не менее, как показывают отдельные дела по взысканию долгов, этим результатам все равно было очень далеко до разумной определенности, которой требовала доктрина о формальных доказательствах. При отсутствии других доказательств – таких, как показания свидетелей, полученные под присягой, – судам приходилось основывать решение на своем собственном выводе в отношении подлинности долговых документов. Таким образом, с точки зрения доказательственного права дела, связанные с долгами, представляют собой еще одно направление, на котором дореформенная правовая система была подорвана и даже демонтирована задолго до 1864 года.

В этой главе приведены доводы в пользу того, что некоторые из наиболее часто критикуемых аспектов дореформенного правосудия на практике весьма сильно расходились с ожиданиями. Судоустройство и судопроизводство, основанное на сословном принципе, не удавалось полностью претворить в жизнь, поскольку все важные решения нижестоящих уездных и городских судебных органов пересматривались всесословными губернскими судами, а так как во многие дела были вовлечены представители разных сословий, даже суды первой инстанции были вынуждены работать как единый орган, используя «общие присутствия». Далее, обмен письменными прошениями, лежавший в основе дореформенного гражданского процесса, в целом производился по усмотрению участников тяжбы. Хотя русское гражданское право во многих важных отношениях носило следственный характер, на практике оно сохраняло ряд важных состязательных черт. Наконец, и гражданские, и уголовные дела, связанные с долгами, подчеркивают тот факт, что применявшаяся в России архаичная система формальных доказательств на практике не могла устранить усмотрения со стороны судей, поскольку методы идентификации почерка, требовавшиеся при анализе долговых документов, не могли не включать элемента усмотрения и даже произвола.