Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Стратегия использования большого числа «экспертов» явно была не очень надежна на практике, равно как и сама практика учета голосов отдельных экспертов давала не лучшие результаты, чем фиксация их коллективного мнения. Дореформенные суды экспериментировали и с другими подходами, такими как привлечение к экспертизе небольшого числа чиновников или использование комбинированной комиссии экспертов; например, в деле середины 1860-х годов о подкупе свидетеля по другому делу, связанному с долгом, в состав комиссии входили секретарь местного магистрата, два учителя, судебный следователь и чиновник «по особым поручениям»[971]. За пределами Москвы, в деле купеческого сына Александра Прокофьева в первом сличении почерков участвовали только четыре секретаря местного суда. Они сочли, что почерк на долговом документе был «не сходен» с подлинной подписью должника. Второе сличение, в котором участвовали 19 секретарей, дало такой же результат. Главным образом на основе этой экспертизы Прокофьев был призван виновным в подлоге и на совместном заседании Московского надворного суда и магистрата приговорен к лишению всех сословных привилегий, клеймению, 90 розгам и ссылке в Сибирь[972].

Другой метод опознания почерка, ставший популярным в 1860-х годах, заключался в том, чтобы пригласить четверых или пятерых учителей каллиграфии и рисования. Как указывает Мнукин, использование каллиграфического и художественного сообщества как «питательной среды» для почерковедческой экспертизы было нормой и в англо-американском праве XIX века[973]. В русской юридической практике, о чем не мог знать автор работ о судебной экспертизе И. Ф. Крылов, не изучавший архивных материалов, сложилась группа учителей каллиграфии и рисования, которых на протяжении 1860-х годов снова и снова приглашали в суд в качестве экспертов по почерку.

К счастью для нас, сохранился послужной список одного из этих учителей, выступавшего в качестве эксперта во многих делах, рассматриваемых в данном исследовании[974]. Речь идет об Александре Трофимовиче Скино, родившемся в 1826 году в семье нежинских греков, не имевшей земельной собственности. Он обучался во «2-й московской рисовальной школе», а в 1847 году поступил на службу в 1-е московское уездное училище в качестве учителя рисования и каллиграфии. В 1849 году он перешел в 1-ю московскую гимназию. На протяжении 1850-х годов он рос в чинах, в 1856 году став коллежским секретарем, а два года спустя император «Всемилостивейше изволил пожаловать ему за поднесение Его Величеству вырезанный им из дерева модели одной из Кремлевских башен бриллиантовый перстень с рубином». Кроме того, время от времени он получал от начальства денежные награды за отличную службу, а в 1864 и 1870 годах был удостоен «благодарностей». В 1866 году он был произведен в титулярные советники. Его годовое жалованье в 1860-х годах составляло примерно 400 рублей, что было сопоставимо с жалованьем приказчика средней руки. Все эти подробности важны для того, чтобы показать, что Скино был не стереотипным представителем радикальной интеллигенции, а вполне надежным служащим, которого начальство весьма ценило и продвигало в чинах – а это служило для судов хорошим показателем его надежности в качестве свидетеля-эксперта.

В изученных мной делах, в рамках которых Скино и его коллеги проводили идентификацию почерков, мы встречаемся с гораздо более обоснованными умозаключениями, чем в тех, что проводили судебные секретари. Например, в деле о подлоге с участием московского купца Александра Смирнова должник оспаривал подписи на нескольких из предъявленных ему долговых документов[975]. Однако учителя каллиграфии не только подтвердили, что на этих документах стоит именно его подпись, но и определили, что он специально изменял почерк, когда расписывался на бумагах в полицейской части. На основе этой экспертизы Палата уголовного суда объявила долговые расписки подлинными и вернула их в полицию с целью взыскания.