Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Коротко говоря, за 20 лет жизни в Петербурге Честноков обзавелся плотной сетью личных, родственных и деловых связей, в этом отношении обладая большим сходством с вышеупомянутым Степаном Шиловским из Москвы и не имея ничего общего со стереотипным образом скряги или ростовщика, распространенным в художественной литературе того времени. Одним из центральных мотивов этого образа – встречавшимся и в западноевропейской литературе, например в романе Диккенса «Николас Никльби», – было дурное обращение с членами семьи самого скряги. Например, герой одной из пьес Островского Крутицкий 20 лет морил себя и свою жену голодом, а в рассказе Некрасова ростовщик Корчинский довел жену до того, что она сбежала с их сыном. Напротив, реально существовавший Честноков явно проявлял большую заботу о своей семье. В сущности, мы видим здесь поразительное явление: произошедшую в ходе расследования подмену реальной личности знакомым культурным стереотипом под воздействием распространенных в обществе слухов[173].

Комиссия, собрав эти предварительные сведения, опросила все заинтересованные стороны. К удивлению генерала Дубенского, выступавшего за более решительные действия, да и вопреки ожиданиям современного читателя, жандармы не стали устраивать внезапные рейды или изъятия бумаг, объясняя, что они не желают нести наказания, если Честноков в итоге будет оправдан, дав тем самым Честнокову и прочим достаточно времени для того, чтобы избавиться от каких-либо компрометирующих улик. Лишь после того, как предварительные беседы с Честноковым и Бутурлиным не дали никаких определенных результатов, комиссия испросила у шефа корпуса жандармов особого разрешения на обыск в домах подозреваемых.

Их личная свобода никак не ограничивалась, за исключением запрета покидать город, и, по крайней мере, Честноков имел возможность свободно изучать у себя дома материалы расследования и делать из них выписки, готовясь отвечать на суде. В этом смысле он находился в совершенно ином положении по сравнению с подозреваемыми в политических правонарушениях той эпохи, содержавшихся в довольно приличных условиях и получавших неплохое питание, но нередко остававшихся в неведении даже в отношении выдвинутых против них обвинений, не имея серьезных возможностей для защиты. Как-то раз жандармы пожелали изучить заметки Честнокова, но он ответил резким отказом, рассовал их по карманам и даже якобы разразился бранью. И жандармы снова не стали настаивать. Такая сдержанность жандармов удивительна: при всем богатстве Честнокова и его опытности в юридических делах он ни в коем случае не принадлежал к аристократии и не обладал из ряда вон выходящими связями, поэтому у жандармов не имелось очевидных причин для того, чтобы терпеть с его стороны выходки, которые можно было счесть неуместными. Нужно ли говорить, что эта сдержанность удивительна и с точки зрения стереотипного представления о русских жандармах, распространенного как в художественной, так и в научной литературе, как о людях, не питающих особого уважения к личной неприкосновенности.

Еще в самом начале расследования купцы Миронов и Липгардт сразу заявили, что Бутурлин никогда не был им должен, хотя сам Бутурлин утверждал, что выдал им долговые расписки на 120 тыс. рублей. Такое поведение показывает, что стратегии заимодавцев при столкновении с царской бюрократией варьировались в зависимости от их социального положения и связей в чиновном мире: лишая себя таким образом всякой возможности взыскать этот долг, Миронов и Липгардт надеялись избежать дальнейших неприятностей от рук влиятельного семейства Бутурлиных. В то же время сапожник Гозе был полон решимости получить свой намного меньший – и, скорее всего, подлинный – долг 8700 рублей, настаивая на своих дружеских отношениях с Бутурлиным, несмотря на различие в их официальном статусе. Также и Честноков не отступался от намерения взыскать причитавшуюся ему сумму 121 500 рублей с процентами; можно предположить, что, если бы Бутурлин в самом деле не задолжал ему значительную сумму, Честноков к тому моменту тоже отказался бы от своих претензий.

Рассматриваемые в настоящей книге долговые дела показывают, что губернаторы и старшие жандармские офицеры, к которым обращались тяжущиеся стороны, как правило, пытались уговорить их достичь мирового соглашения: такие попытки обычно тщательно фиксировались в документах дела. С другой стороны, заимодавцы нередко отвергали подобные предложения и продолжали взыскивать долги через суд. В случае Честнокова, судя по всему, жандармы не вступали в переговоры, а сразу же начали выстраивать обвинение.