Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Прочие соображения жандармов выглядят более сомнительными. Они посетили Сохранную казну (государственный банк, услугами которого пользовался Честноков) и проверили, какие именно билеты на 10 тыс. рублей предъявлялись к погашению в 1857 году, исходя из предположения, что Бутурлин предъявил их к оплате сразу, как только получил их от Честнокова. Однако жандармы не стали выяснять, были ли какие-либо билеты погашены в 1858 году, чего следовало бы ожидать, поскольку Честноков выдал ссуду в самом конце 1857 года. Кроме того, жандармы попытались проверить показания Честнокова, исследовав, как он вычислял проценты, причитавшиеся ему по этим билетам: предполагалось, что эти суммы могли бы прояснить дату выпуска билетов, чтобы таким образом выявить те билеты, которые Честноков якобы выдал Бутурлину. На идиотизм жандармов указал генерал Дубенский, представлявший в комиссии военное ведомство: такие подсчеты потребовали бы 164 млрд математических операций.

Кроме того, жандармы усомнились в том, что Честноков мог выдать Бутурлину все 120 тыс. рублей, которые тот пытался одолжить. Они вновь рассмотрели донесение о том, что генерал Бутурлин дал двум своим агентам поручение выкупить у Честнокова долговые расписки своего сына. Оба агента показали, что Честноков в какой-то момент предлагал уладить дело за 75 тыс. рублей. На основании этих показаний комиссия пришла к выводу, что Честноков не выдавал Бутурлину всех 120 тыс. рублей, если соглашался на возмещение меньшей суммы. Такое заключение было совершенно абсурдным: в середине XIX века многие кредиторы были бы только рады вернуть почти две трети неудачной инвестиции. Более распространенным было возмещение 25 %, да и 10 % не являлось чем-то из ряда вон выходящим[191].

Также жандармы полагали, что Честноков не согласился бы выдать ссуду Бутурлину, если бы не ожидал «значительного вознаграждения за свой риск» – то есть получения огромных процентов, которые были бы вписаны в общую сумму займа, зафиксированную в формальном заемном письме. В том же духе полковник Ракеев рассчитал, что Честноков должен был потребовать премию в 300 % для такого рискованного предприятия, как ссуда молодому Бутурлину. Это звучит разумно в свете того, что нам известно о российских кредитных практиках того времени. В то же время достойно внимания то, что – хотя сам Честноков этого не указывал – сумма 300 %, согласно подсчетам жандармов, соответствовала рыночной стоимости риска, связанного с кредитованием такого безответственного человека, как Бутурлин, но это все равно было поставлено Честнокову в вину. Другой момент, который Честноков не подчеркивал, хотя, возможно, ему следовало это сделать, заключался в том, что эти вычисления величины риска имели бы смысл в случае займа для молодого Бутурлина, не внушавшего доверия, но не в том случае, если бы Честноков действительно считал, что он ссужает деньги его влиятельному отцу-капиталисту.

В целом эти четыре аргумента, выдвинутые в ходе расследования жандармами, выглядят достаточно надуманными, наводя на размышления о том, не была бы якобы архаичная система формальных доказательств в данном случае более справедливой, чем практиковавшаяся жандармами достаточно вольная оценка фактов, которая, несомненно, была бы аналогична аргументам защитника в том случае, если бы Бутурлин предстал перед пореформенным судом присяжных[192].

К концу расследования комиссия по-прежнему не могла решить, кто из фигурантов этого дела совершил преступление, усматривая «легкомыслие» с одной стороны и «недобросовестность» с другой. Весь воспроизведенный выше логический анализ ничего не добавлял к корпусу юридически значимых улик, заставлявших совершенно иначе подходить к этому делу – вопреки свойственному жандармам чувству справедливости или же их обязанности угождать своим начальникам, и в первую очередь – царю. Поэтому комиссия решила не доводить дело до полноценного суда, будучи уверена в том, что он окончится победой Честнокова. Самое поразительное, хотя и не очень изящное выражение этой юридической и политической дилеммы принадлежит генералу Дубенскому, указывавшему, что «если бы у нас был суд присяжных, то, несомненно, что он принял бы в глубокое соображение чувства того же нравственного убеждения совести, громко забросал бы камнями чиновника Честнокова и купца Миронова, осудив их как отъявленных ростовщиков, и защитил бы Бутурлина»[193]. Далее Дубенский делал вывод о том, что