Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Глава 2. Дворяне и купцы

Знаменитый сельский хозяин-помещик и мемуарист Андрей Болотов даже в дни своей молодости, пришедшейся на годы Семилетней войны, когда он подавал надежды как армейский офицер, был кем угодно, но только не мотом. Стремясь избегать чрезмерных долгов как в оккупированном Россией Кенигсберге, так и в Петербурге, он тем не менее был вовлечен в кредитные отношения, пересекавшие геополитические, этнические и сословные границы. Например, он задолжал своим прусским хозяевам за год проживания, воспользовался предложением своего крепостного лакея и взял у него в долг 150 рублей на переезд, получил заем у своего богатого и влиятельного начальника барона Николая Андреевича Корфа на обзаведение в Петербурге и, в свою очередь, ссудил 30 рублей своему полковому врачу – без особой охоты, поскольку едва был с ним знаком. По прибытии в столицу в 1762 году Болотову пришлось добыть еще 100 рублей на покупку причудливого мундира, в которые переодевалась армия по приказу нового царя Петра III. Мундир могли сшить в кредит, но только после внесения задатка, деньги для которого Болотову по-дружески предложил взаймы его коллега-офицер, имевший чуть более высокий чин[227].

В рассказе Болотова обращает на себя внимание отсутствие упоминаний о банках и организованном ростовщичестве – двух типах взаимоотношений, к которым, как считалось до недавнего времени, сводился весь частный кредит в Российской империи. Болотову даже не приходило в голову обращаться за ссудой в недавно созданный Дворянский заемный банк – скорее всего, потому, что он был доступен лишь для небольшой группы заемщиков со связями при дворе. Не ощущал Болотов нужды и в том, чтобы идти к одному из тех ростовщиков, которые якобы наживались на расточительных дворянах и нередко доводили их до разорения. Как указывалось выше, рискованное кредитование существовало, но большинство долговых сделок совершалось вне рамок «капиталистического» и противопоставленного ему «ростовщического» кредита. Получение займов было неразрывно связано с влиянием и неравенством, но не обязательно с безудержным потреблением или безжалостной эксплуатацией.

Наоборот, выясняется, что мужчины и женщины, вне зависимости от их положения в обществе и в служебной иерархии, действовали в рамках сложной сети кредитных отношений, размеры и структура которой до сих пор не становились объектами каких-либо систематических исследований. Отсутствие внимания к этой теме резко контрастирует с относительно хорошо известной историей российских банков со свойственным ей упором на масштабы и влияние государственных кредитных операций в эпоху до появления крупных частных банков в конце 1860-х годов. Однако как индивидуальные долговые портфели, так и официальные долговые реестры демонстрируют, что сеть частного кредита своим размахом намного превосходила государственные кредитные операции. Иными словами, частное кредитование, вопреки прежним представлениям, вовсе не являлось каким-то досадным придатком к организованному кредиту, а, напротив, находилось в самом центре российских экономических и социальных структур.

Более того, пресловутое бремя задолженности было отнюдь не таким неподъемным, как часто утверждается. Российские собственники XIX века в целом были достаточно богатыми и достаточно благоразумными, чтобы избегать банкротства и финансового краха. Что еще более важно, не следует предполагать, что крупномасштабная задолженность обязательно влечет за собой крах и что жизнь, свободная от долгов, обязательно означает процветание.

Наконец, как и в дни Болотова, в XIX веке кредитные связи носили как «горизонтальный», так и «вертикальный» характер, что было обычным делом и в других раннеиндустриальных обществах. Как отмечает Лоренс Фонтейн применительно к Франции раннего Нового времени, «отнюдь не усиливая расчлененности общества, сеть кредита пронизывает его по вертикали, объединяя социальные группы, институты и регионы отношениями взаимной зависимости, в рамках которых каждый становится и заимодавцем, и должником»[228]. Русские люди, конечно же, часто предпочитали брать взаймы у лиц, равных им чином или социальным статусом, но они не могли или не желали ограничиваться только этим. Поэтому нельзя сказать, что своеобразное социальное и культурное членение России – и в первую очередь ее устойчивая система юридических сословий, дожившая до 1917 года, – способствовали формированию качественно иной или особенно фрагментированной системы кредитных отношений, хотя кредит парадоксальным образом разделял людей и сообщества, в то же время объединяя их.

Сеть частного кредита