Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

В последние десять лет своего существования Московский опекунский совет почти неизменно отличался значительным положительным балансом на своих счетах; иными словами, дворяне платили больше, чем брали взаймы, вопреки традиционному представлению о том, что государственные займы, по сути, представляли собой субсидию дворянам. Согласно бухгалтерским книгам Опекунского совета, в 1852 году он получил в качестве выплат по основной сумме долга и по процентам на 7 397 497 рублей больше, чем выдал займов; в 1854 году эта цифра составляла 7 489 978 рублей; в 1856 году – 8 757 878 рублей, а в 1858-м – 5 615 996 рублей[300]. Действовавшая при Совете Экспедиция займов регулярно совершала разовые перечисления на суммы, достигавшие 10 млн рублей, в Экспедицию вкладов и непосредственно правительству. Таким образом, в реальности именно дворяне субсидировали государство, а не наоборот. Аналогичная картина наблюдалась в случае коммерческого кредита: бумаги петербургского Коммерческого банка показывают, что из дисконтированных им за годы своего существования векселей на общую сумму в сотни миллионов рублей плохие долги составляли ничтожные 1 510 229 рублей[301]. Из этого видно, что русские купцы как группа точно так же были способны и готовы расплачиваться по своим долгам.

Более того, вопреки традиционным представлениям, русское дворянство не было ни разорено, ни чрезмерно обременено долгами[302]. Его общая задолженность перед государством (составлявшая к 1859 году сумму 425,5 млн рублей, фигурирующую у многих авторов), даже с поправкой на частные долги, по сравнению с имевшимися у дворянства активами все же не представляла собой неподъемную величину. По подсчетам советского специалиста по экономической истории Иосифа Гиндина, на вкладах в государственных банках в 1856 году находилось 936 млн рублей[303], что превышало сумму вкладов в пореформенных российских и даже в немецких банках до середины 1890-х годов[304]. К 1859 году эта величина выросла до 970 млн рублей[305]. Некоторые историки указывают, что с учетом стоимости имевшейся у дворян недвижимости, составлявшей, по оценкам, от 1,375 млрд рублей в 1853 году до 2,1 млрд рублей в 1859 году, в дополнение к их денежным банковским вкладам и прочим активам, общая задолженность государству в 425,5 млн рублей не может считаться чрезмерной[306].

Таким образом, средняя сумма долга, взятого под залог каждой крепостной души (примерно 60 рублей), в реальности была намного меньше общей возможной величины долга (150–200 рублей). Это было известно самим дворянам: например, Иван Пушечников, орловский помещик, в 1859 году записывал в своих ежегодных заметках, что причина, на которую ссылалось государство, прекращая свои кредитные операции – опасение набега со стороны вкладчиков, – была совершенно необоснованной, поскольку сделанные у государства займы обеспечивались собственностью, стоившей в два или три раза больше, и потому в случае набега на банки государство без труда получило бы чрезвычайный заем под низкие проценты у зарубежных банкиров. К моменту освобождения крестьян он полагал, что в итоге треть дворянской собственности будет продана за долги[307]. Может показаться, что это много, если только мы не примем во внимание, что оставшиеся две трети помещичьих хозяйств, как предполагалось, сохранили бы платежеспособность, даже значительно упав в цене. Разумеется, можно возразить, что эти богатства могли быть очень неравномерно распределены среди дворян. Однако даже современники отмечали отсутствие корреляции между долгами и богатством. Министр внутренних дел Сергей Ланской в 1856 году отмечал, что помещики богатой Саратовской губернии были должны почти столько же, сколько помещики нищей Витебской губернии[308].