Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Ключевой момент здесь заключается не в том, что займы и кредиты могли разрушать или как минимум подрывать традиционные структуры и категории. Скорее, долги существовали в дополнение к ним и наряду с ними, обходя их, насаждая новую идентичность и создавая новые объединения – какими бы аморфными они ни были – собственников из рядов среднего и высшего классов. Таким образом, кредитные отношения в середине XIX века можно рассматривать как пример того, что американский социолог Марк Грановеттер именовал «слабыми» социальными связями. Он ставил «силу» или «слабость» межличностных связей в зависимость от «сочетания количества времени, эмоциональной интенсивности, близости (взаимного доверия) и взаимных услуг, характерных для данной связи». Грановеттер показал, что в США XX века рассеянные сети знакомств, в противоположность плотным кластерам близких друзей, играли принципиальную роль при распространении информации по обществу, способствуя плюрализму и развитию социальной мобильности, особенно в группах образованных представителей средних классов и лиц свободных профессий, а также в «укреплении социальной сплоченности» путем содействия тому, чтобы общины организовывались ради достижения общих целей[314]. Короче говоря, Грановеттер утверждает, что слабые связи служат для индивидуумов инструментом адаптации к современному обществу. С учетом того, что имущие классы Российской империи обычно считаются аморфными и неспособными к совместным – и особенно политическим – действиям, роль «слабых» связей в имперский период заслуживает более подробного изучения. Здесь же я утверждаю, что кредитные сделки между отдельными, зачастую тесно сплоченными социальными кластерами обеспечивали существование в России обширной, хотя и неплотной системы частного кредита.

Кредитные отношения в России на протяжении столетий являлись социально разнородными, зачастуя минуя сложную социальную и служебную иерархию Московского государства. Долговые сети XVII века объединяли аристократов-бояр, военных служилых людей более низкого уровня, купцов, крестьян и духовенство, в особенности крупные монастыри[315]. «Пестрой» по своему социальному происхождению группой, включавшей лиц из всех социальных слоев, оставались и заемщики и кредиторы Петровской эпохи[316]. В частности, даже если московские купцы ссужали деньги почти исключительно другим купцам, сами они использовали значительно более широкий круг источников капитала: кроме других русских купцов, они регулярно обращались к иностранным купцам, а также к дворянам, мелким чиновникам, духовенству и торгующим крестьянам[317]. Модели получения займов, использовавшиеся дворянами в Российской империи, еще ожидают сколько-нибудь углубленного изучения, однако дворяне-заимодавцы, судя по данным Николая Ивановича Павленко за 1732 год, выказывали решительное предпочтение к диверсификации своих инвестиций, выдавая 40 % займов недворянам; более того, займы, выдававшиеся дворянами дворянам, составляют лишь 27 % общей выборки Павленко, включающей и заимодавцев из других сословий[318].

Индивидуальные долговые портфели XIX века показывают, что многие лица действительно предпочитали налаживать «горизонтальные» связи с людьми такого же социального положения. Особенно показательно то, что более богатые дворяне стремились брать взаймы у таких же аристократов, а купцы и предприниматели старались иметь дело с другими купцами. В то же время представители всех социальных рангов и уровней богатства регулярно налаживали «вертикальные» и «внешние» связи с лицами, имеющими иной социальный и юридический статус. Этот факт весьма четко соответствует утверждению Лоренс Фонтейн о том, что кредитные связи в Европе раннего Нового времени нередко подразумевали выход за пределы соответствующего социального ядра. Однако ее наблюдение, согласно которому социальная близость к кредиторам обеспечивала более снисходительное отношение с их стороны, не вполне подтверждается русским контекстом[319]. Например, мемуарист и историк Дмитрий Иванович Никифоров (1833–1907) вспоминал, как лихой кавалерийский офицер Лука Похвиснев в конце 1850-х годов быстро промотал большое наследство, полученное им от отца, после чего был «спасен» Анной Воейковой, дочерью известного ростовщика Степана Шиловского, который помог ему расплатиться с долгами, а в итоге завладел лучшей частью имений Похвиснева[320].