Бардо

Вопросы не устают и не спят. И что? Куда мы идем? Мы возвращаемся из пути в путь. Мы вернемся из пути в путь, когда уйдем. Нет. Увы. Не вернемся.

Тогда что мы делаем здесь, на этой улице? Что мы делаем здесь, так это калечим наши души. Так сказала ночь. Лишь для этого все нужно.

Но ведь это не ответ. Что мы делаем на этой улице? Кто здесь? Тише, тише… Пистолет в дрожащей руке. Не нужно так давить на курок. Не стоит так тревожить судьбу, дергать за хвост струну. Мы в сознании другого. И нам спокойно.

Откуда у него пистолет? Там такая история. Я бы рассказал, но нет. Вы все равно не поверите. И правильно. Бумаге можно доверять, но нельзя верить. Лучше сэкономим время. Да, так и сделаем. А что нам время, когда его нет?

Сейчас это. Но было и другое. Когда Роман вспоминает, его язык западает, прилипает к небу. Или каменеет вместе с челюстями и легкими.

Не надо так скоро. А что же? И нам что? А вы все еще думаете, вся эта история про Романа? Глупые. Нет, это история про вас и про меня. Но сейчас не до разговоров, ведь дитя рвется увидеть солнце.

В пузе у Романа колотая рана, порванное душевное мясо. Он рожает боль. Пистолет в руке. Тяжелит карманы. Кровь подгоняет. Кто-то должен умереть.

Сердце бьется, глаза ищут. Вынутые и простертые миру. Чему вслед они сморят? Что они ищут?

Поздно.

Всякая разумная мера, собрав волосы в хвостик, затем нервно распустив и для пущей уверенности бережно-быстро заплетя их в косичку, подправив помаду, подчеркнув ресницы и собрав все необходимое в чемодан, разбила свой череп о стену. Роман не здесь.

Все хорошо. Лето. Летний вечер. Они идут под сенью лета. В одной его руке – ее рука, в другой его – баночка от кофе, с кофе, что полуполна.

Не полупуста, не так, как раньше. И он чувствует ветер, как он сквозь него и через все… в безмятежное «может?»… Жизнь так близка! Он на ветру, она – как ветер.

Жизнь вибрирует стаканчиком, потеет ручкой ангела. В его руке. Ее волосы – тонкие русые камни, разлитые краской по майке. Ветрятся, волнятся. В них отражается свет фонарей.

Они под фонарями, как под теплыми великанами, что горбатятся дóбро. Слева – дорога, а справа от них раскинут парк.

Они говорят. Говорят о многом, много. Столь много есть им рассказать друг другу. Друг о друге. Но спроси их кто-нибудь вдруг: «О чем вы говорили?» Они не нашлись бы, что ответить.

Ведь пока их рты, казалось, были заняты словами, их умы следили за глазами, смотрящими друг в друга, друг на друга. И под конец, сказав столь многое, никто из них все ж не сказал ни слова из того, что хотел. О самом главном все молчат. Нет времени на слова.

Они гуляют до Вериного дома. Внезапная подмога. Вера приглашает его к себе на чай, на чай с Романом, что пьют вдвоем и пьют до самой ночи, даже дольше. Они болтают дальше. Дальше. Дальше. Много. Пьют и чай совсем недолго. Лишь недолго, потому что очень сложно пить и дальше чай, лежа в кровати, да притом в обнимку в страсти.

Это мгновение прекрасно, как и последующее прекрасно. Как и все прекрасное – прекрасно. Когда все кончено, Роман молчит. Ведь он не знает, что же будет дальше. Должен он уйти или остаться? И вот Вера говорит, что боится спать одна. Она всегда спит одна.

И если бы на этом все кончалось, на моменте, когда они вдвоем укрылись в постели без одежды, несчастные без надежды, но Романовы бездны озираются, озираются, озираются по всем сторонам, чтобы увидеть свое первое воспоминание.

В конце концов глаза каждого, каждого-прекаждого, ищут тепла. А если озера лица ищут крови и хотят ее есть? Звездная фонарная лампа еще висит над ночью. Луна светит тьмой. Если глаза не ищут тепла, то это не человек. Это Бог. И вместо жизни в Нем – смерть. Ужасно, но нелюдей куда больше, чем людей.

Лед ищет тот, кому было отказано в тепле. Лишь в холоде не замерзнуть до смерти. Его глаза мстят за то, чего никогда не видели. Его голодные рты хотят пустить теплую кровь – как кипяток в лед – за то, что холод не позволил ему стать человеком. Это монстр. Если существуют чудовища, то только несчастнейшие из всех возможных.

Первое, что помнит Роман – это завод материнской груди. Место, где производится любовь. Не помнит, но чувствует, как мать положила его на свою печь. На свою жгущую любовь. И как он впитался в ее малиново-нежную кожу. Роман чувствует, как аккуратно-любя билось ее сердце. Как этот стук-постук простукивал каждую вещь на свете, отзывался эхом из каждой пещеры будущего, пропитывал каждый кусочек настоящего, бережно положенный в ротик, был всем, что существует. Весь мир – это биение. Биение маминого сердца. А потом этот стук исчез.

И на каких бы пляжах ни лежало его сердце, ему не согреться и не услышать тот стук-постук. Мир умер. А все, что за этим последовало: какой-никакой дом, детский сад допоздна, а иногда на всю ночь, школа – это похороны матери, что никак не заканчиваются и не могут закончится и никогда не закончатся, потому что невозможно поверить, что она могла умереть, да еще и так, как будто она никогда не жила.