Бардо

– А она не может как-то по-другому? Я не знаю, заплатить потом или послать его?

– Слышь, Ром, ты че, не сечешь? Жизнь – штука непростая. Это че, для тя новость? Я те так скажу, Лёха – чел непростой. У него все: бабки, связи, че еще? Кидануть Лёху? Такое. Нервный он, на стреме, в опаске постоянно, сечешь? Выкинуть че-нибудь. Тут, как бы, уже надо решать. Те че важнее: бабки или жизнь? Или целка в случае с Ленкой. Тут как бы, хоч не хоч, а долг есть долг.

– Долг.

– Долг – это яма, братан. Хоч не хоч, платить надо, сечешь?

Стоны вырождаются в плач. Внутриродовые слезы лезут из Романовой кожи вместо пота. Все меняется. Ребенок хнычет. За стеной. Хватается за пуповину, хочет обратно в живот, родиться заново. Дитя хватает все звуки ртом и собирает их в крик, один: отчаянный, звериный, невыносимый не-крик: “Не трогай меня! Не тро! По-жа-луй-хна-хна-хна!”

Комната схлопывается, коллапсирует в себя. Ничего нет. Лишь крик. На руках Романовых рук ее кровь. А в глазах его слезы и сострадание. Но тело не хочет, не дает, не подчиняется, оно во власти дивана, диван во власти кого-то еще, кто-то во власти чего-то, у всех оправдания, и даже у дивана есть свое оправдание, поэтому все люди на свете УБЛЮДКИ. И пока мультик не отмучился, глаза вынуждены смотреть его. Но быть прохожим. Зачем быть, если ты прошел? Кто? Даже смерть надеется на жизнь. Смерть – это убийца зла, и ей стыдно за нас. Бог надеется на человека. На человека, а не на людей. Тот, кто знает человека, видит, – это Бог. Ведь все вещи сидят в нем, как коровы в хлеву. Роман встает. Артем хватает руку.

– Э-э-э, эй! Стой! Ты куда? Я ж ска.

– Послушай, я так не могу… Это неправильно.

– Погодь,

– Повсюду! Они повсюду! Пауки! Пау-сни-ми! Сни-ми-те-с-мен-я-я-я-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!

Длинный глист вьется на полу и рвется на волю из бледной кожи. Худая змея в черной толстовке. Хватает воздух, режет ногтями. В припадке упавший парень. Артем отвлекся. Рука свободна. Запах, свет, стены, люди, окурки, ублюдки, дыхание, дым, пол, все оживает и живет. Девушка, нужно помочь девушке. А нужна ли ей помощь? Да кто тебя просит? Кому вообще нужна твоя помощь? Что ты можешь мне дать? Я сама-мама-гум. А ты. Нет, надо помочь девчонке. Роман оживает. Артем вновь хватает Романа.

– Слышь, братан, сядь, пожалста. Слышь, ты че делать-то собрался?

– Я это остановлю.

– Что остановишь?

– То, что он там с ней делает.

Роман рвется, но Артему вновь удается. Зубы зубятся, червятся на коже. Нет, это волосы, ручные волоски, что клубятся ростками, цветами, мечтами, ножами, ушами. Они подслушивают, что Роман скажет. А он скажет:

– Нет, я так не могу.

– Слушь сюда, подумай, че ты делаешь. Те че, проблемы нужны, а? Ты их получишь, сто пудов! На кой хер те это? Те жить надоело? Да и ваще, это лчн дело каждого. Сядь, а? Ну сядь, а!

Роман сгибается в полуобруч, поближе, насколько возможно фатально, к лицу, и яростно смотрит в Артема. Тихим тоном Роман глаголет:

– Думаешь, меня можно запугать? Думаешь, я боюсь? За свою жизнь или вроде того? Думаешь, ты знаешь, кто я такой? – Артем молча глотает молчание. – Ты понятия не имеешь, кто я такой. Понятия не имеешь, с кем говоришь. Мне нечего терять. Я ничего не боюсь, понял? А теперь, отпусти, пожалуйста, мою руку или я сломаю тебе твою.

Отпускает, нехотя, но отпускает. Не передать, что не могут передать его слова. Только зрачки похудели и стухли в точки.

– Ром, ну ты че это? Ты че, брат?

– Какой брат? Какой я тебе брат, а? Ты поможешь мне или как?

– Ром, ты че, я.

Внутриродовое бессилие переходит в родовое насилие. Комната орет всеми своими ртами в одном: Не-е-е-ет-не-надо-по-жа-луй-ста! И плачет. Роман ни минуты не ждет. Кто он? Где? Шаг зашагивает в никуда. Что это? Вибрирующий черный коридор. Проплывают стены, люстра, вещи, растворенные в темноте. Мимо пустот и полнот. Пол растоплен в черное молоко. Пол похищает его. Молоко пьет Романовы ноги. Но это только на миг позабытый мир. Слегка оступился. Забылся.. Крики коверкают тишину. Роман злится, и всё уже ползет к нему на поклон, обратно, вместе с силами и мозгом. Да, Господин, мы твои. Нервы распределенны. Ручка двери.

Роман жмет на нее. В комнате смещаются плиты. Смещается, как долговязый шкаф. Не понимая ничего, как медуза. Поспешно, как моча. Лёха. Его голая спина сдвигается на два шага назад. Высвобождает картину у стены, намалеванную двумя руками с окровавленными кулаками. В углу девушка, скрюченная в красно-бледного червя. Ее ручки ладонят рану лица листьями ладоней. Прячут ужас. Скрываются, защищаются, стонут. Червь меж ног мотыляется из стороны в сторону при свете лампового солнца. На время тухнет свеча сознания. Он напуган, он не ожидал, не ждал Романа.

– Ты че, хер, перепутал че-то? Те че надо тут?!

Романовы глаза обыскивают комнату и ублюдка, прекращают обыск на девушке в углу. Романово тело строго тянет в ее сторону руку.

– Одевайся.

Глаза возвращаются в исходную позицию:

– Она пойдет со мно.