Бардо

Она сует бутылку в руку. Как открыть, когда так плохо и так пусто? Крышка прям не хочет открываться. Ну поддайся, поддержи же братца! Ага, открылась. Льется водопадами. Не подавиться! Каждый мой глоток, как море в горле. Каждый мой глоток есть шанс покинуть это место, сдохнуть. Как пить, когда забыл, как жить? И что же там? Затем? Когда… Там ничего и пустота. Нет Я, кровати, Веры, Бога. Помню, в самом детстве я сидел один в ужасном кресле. Там, в уютном месте. И не помню почему, я провалился в пустоту. Впервые эта мысль… Одиноко… Что же будет после морга? Было ли все это, что здесь было? Или просто вечность пошутила? В этом самом кресле. Я один, я понял, я почувствовал, как все уходит, оставляя лишь порог в прихожей. Куда она, когда она мне так нужна? а-Мама-ма-Мама-маМа. Наверно, в магазин. Вернется скоро. А может, никогда уж не вернется. Мама… Ты прости меня. Никогда-никогда-никогда. Она ведь тоже пропадет? Уже пропала. Оставив лишь могилу, горы хлама: фотографии, альбомы, платья, серьги и воспоминанья в доме. Дом ушел. А ведь я знал еще тогда, вернись она, все ж не вернется никогда. а-Мама-ма-Мама-маМа. От воды пьянит сильнее, чем от крепкого вина. Да, постой-ка, но ведь это не твоя вина. а-Мама-ма-Мама-маМа. Никогда-никогда-никогда. И все, что бывало, бывает и будет носит и носит, уносится тоже. Ты посмотри, как мне больно. Уносится вдаль, как слюна. а-Мама-ма-Мама-маМа.

А я помню, как ты мне сказала впервые. Сказала впервые. Сказала, что любишь меня. И обнять тебя – это единственное, то единственное, то едино-единственное, то, о чем я мечтал и мечтаю. Спасибо тебе. Твои волосы. Впершись в них, впершись лишь, можно дышать. Ты прости мне, прости, мне так жаль, мне так жаль, мне так жаль. И я в них, я дышу. И такое прегрустное счастье. И счастье все душит так грустно. Ведь я. Это я. Я во всем виноват. Ну прости мне, наверно, покажется странным, но… Можно мне, можно тебя обниму? Если я не… Глаза. Я просто хочу, очень сильно хочу кого-нибудь, ну, обнять. Для меня это… Я. Прошу, ну впусти меня! Знаю. Я люблю тебя. Говори со мной. Запах твой. Сводишь с ума. Так останься. Давай просто ляжем. И спать. В этом мире нигде не остаться. Лишь под одеялом. С тобой. Негде остаться. Обними меня. Не в ком остаться. Давай мы останемся здесь. Навечно мы есть. Никого нет навечно. Лишь тени домов. И лишь моя тень на стене. Ведь я призрак, который с тобой. Так люблю, если близко, ты близко, ты близко, ты так далеко, когда близко. А губы и волосы отдай мне, отдай. Я люблю твои ноги, ресницы. А руки – тонкие струйки, что тянутся вверх и так тихо волнуются над головами. Никто. Я никто без тебя. Я люблю, когда ты улыбаешься, я улыбаюсь. Иначе умру. А я можно тебя поцелую? А смерть лишь приходит, скажи, почему же тогда, почему ты ушла? Ну а если бы мир создавался твоими руками, скажи мне, ты бы осталась?

– Мне плохо.

– Что такое?

– Я не знаю. Ноги сковывает. Легким больно. Я не чувствую, как дышат. И тело падает куда-то, ниже.

– Успокойся.

– Не могу.

– На вот плед, укройся.

– Почему?

– Что?

– Почему я один?

Роман начинает плакать.

– Почему я один? Почему никого нет? Я так устал от всего.

Его тело содрогается. Кривятся губы. По лицу морщины скулятся.

– Ты не один.

– Я совсем один. Она ушла. Здесь нет никого. Я несу какую-то чушь тупую. Никакой я не писатель, я просто больной и несчастный человек и не понимаю. Не могу. Я не могу. Я просто не могу больше. Где она?

– Кто?

– Не важно. Какая разница? Ее просто нет, и все, и я не знаю, где она.

– Ну тише-тише. Успокойся.

– Ты не знаешь, каково это.

Губы Романа дрожат. Морщинится Романова кожа, кривится. По ней слезки кап-кап из красно-замученных Романовых глаз. Лена подается к нему. Силуэт неспокоен. Романовы руки трясутся Романа бледными пальцами. Она их хватает, сжимает потуже запястья Романа. Романовы кисти дрыг-дрыг, ее пальцы скользят к ним повыше. Прилив. Истерика тучится в нем, набухает бессознательной искрой. Он не дается. Ее ладони сжимают Романовы кисти и кости. Теплей. Обволак. И крепче-нежней. Обволак-обволак-обволакивают. Теплее, нежнее. Его кисти в ее. Его кисти в ее. Ее кисти в его. Ладонями словно лелеющий ландыш. В ласковой хватке Лены ладоней согрета и поймана легкая ласточка. Но ласточка стонет, и плачет, и бьется о мокрые стенки ладоней. Роман неспокоен.

Дергаясь резко то вверх-вверх, то вниз-вниз, его голова повисает. Пытаясь поймать, ладони бросают дрожащие кисти. Лены ладони хватают Романа горящие, влажные щеки. Его голова тяжела и разнуздана, валится. Лены ручонка скорей подпира-подпира-подпирает Романов затылок. И крепче, и крепче, и крепче, нежнее. Но голова его все тяжела и разнуздана, плачет и валится. Ручонка слегка побивает по щечкам. Ну что ты? Ну что ты? Ну что ты? И глядят, бездыханно сверкая, Лены глаза в заблудшие, красные, потеря-потеря-потерянные Романа глаза. Ее губки припухли, его – напряглись. И шепчут, и шепчут, и шепчут потерянным шепотом: Вера…Вер…Вера…Вер…Вера…Вернись.

ее губки припухли.

ее боль далеко.

его слезки струятся.

и настежь окно.

сосочки припухли.