Бардо

Через все это и даже дальше, больше готово проскользти Романа тело, точно лед, сунутый в кипящую маслом бочку. Все это только для того, что сунуть член пониже жопной косточки. Измазаться ею, любовью, точно дерьмом и быть довольным в своем глубоком и ужасном кошмаре, который зовется зависимостью, похотью, влечением, страстью, животным, а также любовью, но совсем другой, не той, что проповедовал Платон.

И елозиться, крутиться, вертеться, возиться. Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда. Вверх-вниз. Вправо. Влево. Скользко-сладко-мягко-гладко-и-побрито. Боль! Боль, от которой не укрыться ни в одном укрытии. Боль! Боль, которую испытывает разум. Постоянная боль, которая и есть сознание, которое сознает себя, как боль. Как глупое, низкое, мерзкое, клейкое, вонючее, несчастное, похотливое животное животное.

Сознание, которое смотрит на тело свысока, как смотрят на срущую под себя свинью, и понимает, что оно-то и есть – тело. Тело и только. И когда несчастное сознание смотрит на невинное и умиротворенное копошение трупных червей в своем дерьме, на потную подмышку своих желаний, на костлявый скелет своей воли, своего рассудка, своей силы.

Когда сознание смотрит на свои омерзительные желаньица, разглядывая их под макроскопом и поражаясь тому, какая же все это полная херня, как это грязно и недостойно человека.

Когда сознание смотрит на жалкие попытки своего подопечного не быть дерьмом, на все эти пхы-хи, пшики и начинания, приводящие к концу. Не к тому концу, который есть: «Да, теперь я знаю, зачем и почему я живу! Я нашел смысл!» А к тому концу, который есть конец прело-запрелого члена, залупа, которую ты добровольно обсасываешь, так еще и радуешься тому, какой же ты отвратительный глист-уроборос, сосущий себе в позе дебила. Но ведь дебилы – это люди будущего! Надо быть прогрессивным, друг.

Когда сознание смотрит на то, каким будет конец и понимает, что было бы куда лучше сразу начать с этого конца и на нем же и закончить, и вовсе не родиться, не вылезти из этой подлой дырки рядом с задницей, из которой воняет людьми.

Когда сознание понимает, что его почти что высрали сюда, в эту боль, хотя правильнее будет сказать выссали в этот кошмар, в котором оно будет страдать вечно, пока не умрет, вообще не исчезнет, и потом ничего не будет, все это ничего не значило, так, только пердёж в пустоту, очень колючий, болючий, острый и страшный пердёж, КОТОРЫЙ ВООБЩЕ НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИТ.

Когда сознание надевает перчатки, принимает лекарства, прививается, чтобы отважиться посмотреть на себя настоящего, на свои внутренности, оно все равно отравляется, и его тошнит слезами и свернувшейся спермой.

Когда сознание смотрит на жестокость, которая стоит за его добротой и бабочностью, на свою подлость, обожравшуюся эгоизмом жадными ложками. Никакая это не бабочка. Похотливая ящерица, возомнившая себя сознанием.

Когда сознание подмечает, как оно смотрит на тех, кого оно любит. Как хищное животное на другое хищное животное, как ястреб, как кролик, который хочет трахаться и страдать. Выискивая слабости, слабосности, сладости и сладосности другого, приоритеты, приметы, перспективы: ага, сюда приятнее засунуть, ага, здесь эластичнее округлая «душа», а-ха-ха-ха-ха, так и хочется потискать, пощупать за ее душки и смять в своих ладонях ее упругие духи.

Когда сознание осознает свою миссию здесь: побольше ебаться, а затем умереть. Когда оно понимает, что даже все увертки, протесты, бунты в себе же – только окольный путь к той же цели. Понимает, что все его напыщенное идеализирование, мудрствование, искусство и этот сумасшедший гениальный текст, после которого невыносимо жить – это только окольный путь к сладко-мягкой чужой дырке. Венский дедушка был прав, только лучше бы он нас не лечил, а убивал.

Смотря на все это, сознание понимает, что оно смотрит на себя. Тогда сознание хочет умереть и тянет тело к случаю, могущему обеспечить быстроту, хочет исчезнуть и садится на первый попавшийся поезд, едущий в пропасть, хочет уничтожить свое тело и возводит внутри себя концлагеря, сжигая нервы, сжигает чувства, пытает и душит газом потаенные желания, сострадание к себе и людям, расстреливает свои порывы быть собой, позволить себе то, чего так хочется: оставить все эти попытки быть чем-то иным, чем-то божественным, но нет, это выливается в войну, уносящую десятки миллионов, и все лишь потому, что фюрер не мог смотреть без отвращения на свое обнаженное тело. Людей убивают не люди, а невыносимые чувства внутри душ, делающие своих носителей монстрами.