Батарея, подъем!

Да, он так и не смог ужиться с Рыжиковым, который оказался чрезвычайно мстительным и обидчивым. Ромка делал неуклюжие попытки восстановить отношения, но они предполагали некое равноправие. Как бывает между друзьями — подулись друг на друга и хватит. Однако это только подлило масла в огонь. Лейтенант отнюдь не считал сержанта ровней и только пуще взъярился от предложенного уважительного паритета. "Я тебя и так с говном смешаю, будешь исполнять то, что прикажу, и по херу что ты об этом думаешь". Примерно таков был его молчаливый ответ на протянутую руку дружбы. Наверное, он был прав, у него имелось куда больше возможностей исходя из армейских реалий. Вот только Ромка, в свою очередь, не готов был прогнуться на таких условиях под почти ровесника и говённого по жизни Рыжикова. Это же не Бреславский и даже не Пронин. Лейтенант, будучи его взводным, тоже не застрахован на все сто, Ромка найдёт возможность его подставить накануне аттестации, хоть бы и ценой собственного залёта вместе с отделением. Ты ещё пролетишь, лейтенант, мимо звезды, как белогривая лошадка. Им обоим оказалось нелегко с таким раздутым эго в армии. Это вообще не их место. Только Ромке год остался, а лейтенанту — двадцать четыре. Хотя этот год ещё надо протянуть как-то. Интересно, он вообще дотерпит до дембеля?

Ему влепили выговор с занесением в учётную карточку члена ВЛКСМ. Это было серьёзно, потому что карточка следует за тобой повсюду. И в каждом новом месте учёбы, работы или службы ты её сдаёшь при постановке на комсомольский учёт. А там в неё заглядывают. И делают выводы. Ромка даже не слышал раньше, чтобы кому-то объявляли выговор с занесением. Это надо было очень крепко проштрафиться или насолить кому-то. Из власть имущих. В батарее было полно залётчиков похлеще, чем он. Но выговор с занесением ещё никому не объявляли!

Он смотрел в окно, за которым на сотни километров разлилась тёмная, холодная, безжизненная пустота, уже не слушал, что говорили следующие выступающие в своих заранее написанных, косноязычных речах, и думал, как прожить здесь ещё год. Год — это так долго, когда нечем дышать…

* * *

В нём почти не осталось эмоций. Собственно, эмоций в армии и нет. Это поначалу страх, грусть, тоска разъедают тебя изнутри. Потом тело закаляется, а чувства прячутся. Для положительных эмоций нет питательной среды, и они расслабляют, а отрицательные изматывают, а значит, и те и другие мешают выживанию. И мудрый организм, который формировался в жёстких условиях естественного отбора, убирает лишнее подальше. Просто глубоко внутри сидит гвоздь и иногда царапает там что-то, но ты привычно загоняешь его ещё глубже и забываешь, погружаясь в очередной головняк, которых тебе по десятку на дню старательно подкидывает начальство. А ещё больше — сослуживцы и подчинённые. Проблемы возникают на пустом месте, зачастую там, где их прежде не было и вдруг бац — и вылезла.

Они, как обычно, бегут на зарядке. Он, как обычно, сбоку и следит за порядком. Уже очень холодно, и дует ледяной северо-восточный ветер. Он забирается под гимнастёрки и проникает ещё глубже, под нательные рубахи, вымораживая каждого изнутри. Ромке тоже стыло, но он уже привычный и не обращает на дискомфорт внимания. То ли ещё будет зимой! После учебки тело не забыло своего заклятого дружка — холод. И он готов психологически. Когда мёрзнешь, главное — не думать об этом, не зацикливаться на собственном страдании и не раздувать его. Мы — это прежде всего наш мозг и уже потом тело. Если мозг не даёт команду, что "всё пропало, гипс снимают, клиент уезжает…", то тело адаптируется к чему угодно. А вот молодым, хоть они и прослужили уже полгода, сложнее, армейской зимы у них ещё не было. Из-за холода в строю брожение, и подчинённые проецируют своё раздражение на него: "Слышь, Романов, давай завернём, покурим!", "Сержант, мы так дуба дадим, ты охуел, что ль?!".

— Стой! Раз-два! Кто сказал "охуел"? — Тишина. — Мы сейчас добежим до плаца и там ещё позанимаемся строевой, чтобы стало понятно, что такое "охуел"!

На него смотрят с ненавистью. Недовольны все, включая коллег-сержантов. Но Ромка уже не может остановиться, он закусился.

— Я сказал, — отвечает из строя Умар Терлоев. Пожалуй, самый авторитетный из дагестанцев, хоть и не самый сильный. Бреславский постоянно назначает его старшим на работы, если не хватает сержантов. Ромку это задевает ещё больше. Он надеялся, что Терлоев, побывавший в командирской шкуре, должен, как никто из рядовых, понимать его.

— Выйти из строя! — Терлоев выходит. — Два наряда вне очереди!

Терлоев молча встаёт в строй, не отвечая, как положено, "Есть два наряда!".

— Рядовой Терлоев, выйти из строя! — Терлоев молча остаётся в строю. — Батарея, кру-угом! Бегом марш!

Он привёл батарею обратно в казарму, распустил, не дожидаясь окончания зарядки, прошёл в ленинскую комнату и там написал докладную о произошедшем. Потом отнёс в кабинет Бреславского и оставил на столе. Он действовал в какой-то злой решимости, торопясь и отрезая пути назад. Словно наперекор самому себе.