Батарея, подъем!

В январе пришёл черёд первой батарее заступать в караул аж до конца зимы. Для Ромки это вылилось в два месяца "через день на ремень". И это с больным-то зубом. Он писал докладные на имя Бреславского, что испытывает зубную боль и потому не может исправно нести караульную службу. Тот, не читая, выбрасывал их в корзину: "Зубного в части нет, зубы болят у всех, обещали прислать…" И улыбался золотыми коронками — свои зубы у него через один сгнили… К концу первого месяца непрерывных караулов Ромка почернел. Это уже не было обморожением. Он месяц почти не спал. И каждые полтора часа, будучи разводящим, на автомате заряжая и разряжая АКМ, больше всего боялся шмальнуть в пулеуловитель. Наконец прибыл зубной врач, и Ромку сняли с караула, чтобы он смог попасть к нему. Врач оказался не врач, а такой же срочник, как они, которого выгнали из меда после третьего курса. Учился он, правда, на стоматолога. Но мало. И на том спасибо. Студент без долгих размышлений вырвал ему расколовшийся зуб и предложил вырвать два соседних, сказав, что они тоже начали крошиться и, что с ними делать в таких условиях, когда нет рентгена и вообще ничего нет, он не знает. Ромка, ошалевший от боли, отчаянно замотал головой. "Хорошо, — сказал студент. — Тогда я поставлю на них большие пломбы, точнее, просто зацементирую целиком, чтобы не реагировали на горячее-холодное, может, до дембеля и дотянешь. Тебе же в этом году?" Ромка столь же отчаянно закивал и просипел; "Осенью…" — "Мне тоже…" — мечтательно протянул студент и, казалось, забыл, зачем он здесь. Потом спохватился и снова полез Ромке в рот. Когда всё закончилось, он написал справку, что сержант Романов нуждается в полном покое до утра. Ромка, вернувшись в казарму, сунул справку Арутюняну, исполнявшему обязанности старшины, попросил его по возможности не ставить в известность Бреславского, разделся и завалился в койку, которая, по счастью, была в дальнем углу и плохо просматривалась с центрального прохода. Уснул он примерно в три часа дня, а разбудили его по подъёму в шесть утра. Таким образом, он проспал пятнадцать часов, не вставая даже в туалет. А когда проснулся, то сначала не понял, что не так. И лишь спустя несколько минут до него дошло, что он не чувствует зубной боли, с которой свыкся за полтора месяца. Ему было так хорошо, как, наверное, не было хорошо людям, сидящим тёплым летним вечером за столиком кафе в Гаграх и поднимающим бокалы чокнуться за любовь.

К нему вернулись здоровье, нормальный цвет лица и хорошее расположение духа. Непрерывное бдение в карауле перестало казаться нескончаемой пыткой, и он с удивлением вновь начал находить в жизни маленькие радости. Как раз в этот момент его начали ставить часовым на пост № 1 к знамени части. Это было очень почётно, ответственно и нелегко. Все два часа приходилось стоять по стойке смирно, зато все входящие в штаб офицеры, включая командира части, отдавали тебе честь. Ну не тебе, конечно, а знамени, но козыряли, глядя на тебя. А ты в ответ просто стоишь вытянувшись и делаешь вид, что смотришь сквозь них. Особенно Ромке нравилось, когда в штаб заходили и отдавали ему честь Бреславский или замполит Пронин. Бреславский при этом каждый раз ухмылялся в усы и смотрел прямо в глаза часовому, словно говоря: "Знаю, знаю, сука, что ты сейчас думаешь". А новоиспечённый майор Пронин смотрел только на знамя, будто никакого часового и не существовало вовсе, и в прозрачных глазах его светилась непоколебимая и оттого казавшаяся напускной и фальшивой вера в неизбежную победу коммунизма. Очень тяжело стоять было по ночам. В штабе хорошо топили, а в тепле ужасно клонило в сон. Однако сама мысль, что даже покемарить ненароком на посту у знамени — неизбежный трибунал, заставляла извлекать резервы воли из укромных уголков организма.