Батарея, подъем!

Так прошло три или четыре дня. А потом случилась беда. Арсланов заболел. Всё началось с обычной ангины, и никто не придал этому значения. Но однажды ночью он разбудил Ромку, и тот ужаснулся: в неясном свете дежурной лампочки лицо Халида было синим. Он с трудом дышал и совсем не мог говорить, только сипел что-то неразборчивое. Горло так опухло, что он задыхался. Ромка сорвал печать с аптечки, высыпал содержимое на стол, но там оказались только бинты, вата, йод и прочая херня. Телефон не подавал признаков жизни. Проснулись Мирзабеков с Фазлыевым, они тоже не могли ничем помочь. Время шло, и Халиду становилось всё хуже. Когда забрезжил рассвет, стало видно, что его лицо действительно посинело, а не только выглядит таким в свете ночника. Он сидел на скамейке, привалившись спиной к стене, и сильные руки безвольно лежали на коленях. Почему-то он неотрывно смотрел на Ромку, как будто именно сержант мог его спасти. От отчаянья Ромка плохо соображал, у него не было ни одной идеи. Единственное, что приходило в голову, что горлу нужно какое-то тепло, а лучше жар. Халид хотел что-то сказать, но изо рта вырвался только тонкий свист. Почему-то Ромка решил, что это конец, и в его голове будто щёлкнул тумблер. Он выгнал ничего не понимающих, но не сопротивляющихся Мирзабекова с Фазлыевым на улицу. Отрезал большой кусок свиного сала, единственно имеющегося в их распоряжении, и кинул его в металлическую кружку, которую поставил на электрическую плитку: Халид следил за ним уже мало что понимающим взглядом. Было больно видеть такое сильное тело абсолютно беспомощным. В какой-то момент он уже перестал даже сипеть, а лицо из синего превращалось в лиловое. Когда сало растопилось и в чадном дыму начало постреливать, Ромка снял кружку с огненной плитки, взявшись за ручку полотенцем, вынес на улицу и на мгновение сунул в снег, где она зашипела. А потом вернулся, поднёс к губам Арсланова и сказал: "Пей! — Тот слабо замотал головой. — Пей! — повторил Ромка. — Караул, выполнение боевой задачи, ты на войне! А на войне Коран разрешает…" У Халида уже глаза лезли из орбит от удушья, и он раскрыл губы. Ромка запрокинул ему голову и начал осторожно тонкой струйкой вливать огненную жидкость прямо в рот, даже не задумываясь, что обожжёт слизистую. Он вообще мало что соображал в этот момент. Глаза рядового были широко раскрыты, он пытался делать глотательные движения, и всё тело конвульсивно содрогалось. Наконец в кружке ничего не осталось.

Какое-то время ничего не происходило. Халид по крайней мере был жив. А потом случилось чудо. Синева начала спадать с лица. Прямо на глазах. Через несколько минут Арсланов закашлялся, а потом хрипло произнёс:

— Поклянись, что никому не расскажешь!

— Я никому не расскажу…

Когда в караулку осторожно и как-то бочком протиснулись замёрзшие на улице Фазлыев с Мирзабековым. Халид уже спал и его дыхание было ровным. Ромка мыл посуду.

Буран продолжался ещё два дня. А потом небо прояснилось, вышло солнце и вокруг разлилась невероятная, невиданная прежде красота. Бесконечно, насколько хватало глаз и дальше, дальше искрился и переливался на солнце девственно-чистый, безупречно белый снег.

Ещё через несколько дней к ним пробился "Урал". Но это была не смена. В машине было несколько офицеров из их дивизиона, вооружённых калашами, а в кузове — туши сайгаков. Ещё тёплые. Им не приказали, а попросили освежевать туши. И они принялись за работу. Это было несложно. На ляжке делался надрез, туда просовывалась рука, и дальше нужно было отделять шкуру от мяса, не нарушая фасцию — тонкую плёнку, образующую футляр для мышц. Поначалу работа спорилась, тёплая кровь грела руки, и они легко скользили внутри распластанных животных. Но по мере остывания туш становилось всё труднее сдирать шкуры. Заканчивали уже в темноте, и это было мучительно. Солёная кровь не замерзала, но была поистине ледяной, гораздо холоднее, чем может быть вода. Руки нестерпимо ломило. Последнего сайгака офицеры оставили им и укатили, не включая фар. И без того было понятно, что они браконьерничали.

А у Ромки с товарищами наступил праздник. Они работали на морозе несколько часов и ужасно проголодались. Свежезажаренный сайгак казался безумно вкусным. Они ели и не могли остановиться. Отваливались от стола отяжелевшие, но глаза оставались жадными, и рука снова тянулась за очередным куском. Вот оно, настоящее солдатское счастье — когда желудок набит так, что трудно дышать, в караулке тепло и никакого начальства поблизости. А потом они завалились спать.

На следующий день прибыла смена. Было ужасно жаль расставаться с маленьким уютным домиком с трубой и половиной туши сайгака на крыше. Зато какое счастье в глазах нового караула!

Часть VI Двести миллирентген