Батийна

Батийна, возбужденная радостной вестью, рысью погнала коня во главе каравана. Старичок, словно старый ворон сидевший на крупе тщедушной хромой лошади, подал голос:

— Эй, доченька Батийна, не запомнила ли ты имя того светлейшего человека, который дал свободу всем народам?

Батийна, придержав повод коня, звонко ответила:

— Ульянуп Ленин.

— Дай бог тебе счастья, доченька Батийна. Да, да, он так и сказал, что Ленин. Теперь и я, старый, вспомнил.

— А вот мы не спросили, из какого он народа?

— Солдат ведь сказал, он из русских.

— Знаю, что из русских, а из какого он роду? — не унимался старик.

— Неважно это. Важно, что он дал людям свободу. Значит, он настоящий, умный человек. Сам бог его, значит, любит, благословляет, — сказал кто-то.

Люди, ехавшие в страхе от мысли, что их ожидает завтра — то ли избиение, то ли новое бегство, услышав сбивчивый рассказ солдата о новой власти, обрадовались, как радуется усталый, едва волочивший ночью ноги путник, увидевший в минуту отчаяния спасительный огонек человеческого жилья.

На развилке дорог

Весть о том, что велено прийти на собрание всем мужчинам и женщинам старше восемнадцати лет, быстро облетела каждую юрту. Хотя весть и облетела, но многие не смогли прийти: чабаны, что кочевали далеко в горах, и немало женщин, занятых стряпней и другими домашними делами. Женщинам, никогда не сидевшим на сходах рядом с мужчинами, ехать на шумное сборище казалось чем-то несуразным, даже постыдным. «Кобылица бежит, да приза на скачках не получает», — любили повторять баи. Больше того, самим женщинам думалось, что они не вправе присутствовать на сходе. «Разве что какая-нибудь бесстыжая, — рассуждали они, — заявится туда, где аксакалы восседают на кошме». За подобное самовольство даже жену именитого, знатного человека осмеяли бы в аиле, а муж и свекровь ее бы возненавидели. Это было яснее ясного.

Случись, что иной более сознательный муж и скажет жене: «А что, правда, давай сходим на собрание», она непременно возразит: «Нет, иди лучше сам. Разве я ходила когда-нибудь на собрания? Ведь там аксакалы. Каково мне смотреть им в глаза. И твой старший брат там. Что он скажет? Оставь меня…»

И муж только доволен. «Как знаешь. А я пошел».

И Батийна поступить иначе не могла. Мужчины уходили на общий сход, а она тоскливо смотрела им вслед и вздыхала. Как ей ни хотелось последовать за ними, она чего-то боялась. То входила в юрту, то выходила, терпеливо ждала, авось кто-нибудь скажет: «Эй, Батийна, почему не идешь на собрание? Туда зовут не только мужчин, но и всех женщин. Поторапливайся!»

Однако ни муж Алымбай, ни вдова Турумтай, ни юный Качыке, с которым она делилась своими тайными мыслями, — никто не сказал ободряющего слова. Она тоскливо думала: «Представитель новой власти бедняков хочет что-то важное нам сказать, неужели никто из нас не услышит его?»

Терзаясь тяжкой обидой, Батийна задумала испытать Турумтай, вдову Кыдырбая.

— Джене, — сказала она громко, входя в юрту байбиче, — представитель новой власти позвал на собрание всех мужчин и всех женщин. Будь жив наш большой джээн (так она величала Кыдырбая), конечно, он бы поехал… Но его нет с нами. Может, за него вы послушаете, о чем там будут толковать?

Вдова давно оправилась после болезни, лицо разгладилось, и она стала похожа на прежнюю байбиче покойного Кыдырбая. Бросив надменно-холодный взгляд на Батийну, Турумтай встрепенулась:

— Ты что, посмеяться надо мной решила, Батийна?

— Нет, джене, я вполне серьезно.

— Чтоб таких слов я больше не слышала. Что скажут люди? «Вдова Кыдырбая, видите ли, похоронив мужа, уже ищет на собрании другого».

Батийна, пересилив охватившее ее смущение, выдавила из себя улыбку и спросила:

— Значит, никто из наших женщин так и не поедет на интересный сход?

— Ну и что? Зато мужчины поехали. Тебе самой туда, наверное, сильно хочется? И не стыдно? Люди, как пить дать, скажут: «Жена Алымбая самовольно повадилась ходить на собрания». Брось!.. Нечего там тебе делать!..

Батийна, униженная, глядя в землю, оставила юрту. Она шла вдоль косогора. Ни души крутом. Мужчины разъехались, а женщины занимались своим извечным делом: молчаливо и безропотно пряли пряжу, мотали шерсть, кроили овчины, разводили огонь.

«Даже при новой власти, которая разделяет горе и печаль всех угнетенных, женщины не смеют вмешаться в мужской разговор. А ведь обещали: свобода одинаково что для мужчин, что для женщин. Где же это? Звали-то всех, а мне вот нельзя поехать на собрание! Почему же?..» У Батийны от этих горьких мыслей стучало в висках.

Она шла, растерянная, со слезами на глазах, и все посматривала в сторону холма — где-то там созывается собрание, на которое ей не попасть. И в это время она увидела прямо перед собой всадника. Он скакал на полном ходу к аилу.

Батийна успела заметить, что держался он в седле не по-киргизски. С каждым прыжком коня — у него были тонкие высокие ноги — стройный всадник подпрыгивал в седле, как ловчий сокол перед взлетом с насеста. «Кто бы это мог быть? Вроде солдат с заставы, что стоит в верховьях Карасаза. А может, представитель из города?»