Батийна

— А вспомни, байбиче, когда мы были в ее возрасте, — вторили и седовласые старухи, которые обычно не вмешивались в сплетни. — Да разве смели мы убегать по своей охоте? Ни за что! Шли безропотно, куда нас просватают. Теперь, боже мой, все пошло кувырком… Где это видано, чтобы от сына такого почтенного бая отказывалась дочь бесподобного человека другого рода, притом открыто, с вызывающим шумом…

— Нечестивица! Старики давно предвидели. Чем ближе конец света, тем легче скверные жены начинают изменять мужьям и заваривают смуту в аилах. Эта распутная дочь Бармана грозит нам чем-то зловещим…

— Перед светопреставлением сын перестанет уважать отца, а дочь — стыдиться матери. Виданное ли дело, чтобы полынь выросла в дерево, а плохая жена стала соколом над мужем?

— Все это верно. Дочь Бармана пренебрегла девичьей стыдливостью, и по ее милости чуть не вспыхнула кровопролитная схватка. А вдруг еще одна поганка вздумает бежать? Что тогда?..

— Все по миру пойдем! И несогласие окончательно погубит людей…

Кто знает, во что обернулись бы эти сплетни, не будь Айнагуль сама знатного происхождения. Ее могли возненавидеть и стар и млад. Но слава отца и добропорядочность матери были для Айнагуль защитой. Айнагуль и не думала подчиняться насильному замужеству и отказывалась считать Рамазана своим нареченным мужем. Одна слава, что был он сыном бека. Чем мог достойно сравниться с Айнагуль неотесанный Рамазан? Нет, не дано ему было отогреть сердце Айнагуль, и с каждым днем оно больше остывало.

Явная и все обострявшаяся неприязнь к мужу и вместе с тем мучительное чувство стыда из-за болтливых сплетниц привели Айнагуль к твердому решению постоять за свое человеческое достоинство и уйти отсюда. Она все чаще открыто признавалась подругам: «Все равно теперь на всю жизнь за мной сохранится молва, что ищу мужчин. Чем с постылым человеком провести тысячу ночей под шелковым покрывалом, лучше с любимым одна ночь под дырявой рогожкой».

Айнагуль, словно вырвавшийся из клетки кобчик, сызнова искала свою судьбу, своего суженого.

Асантай ревниво охранял благополучие сыновнего очага и, узнав, что чересчур своенравная невестка намерена порвать с его сыном вторично, взбеленился. «С каким бы удовольствием, — прохрипел он своим дружкам, вращая налитыми кровью глазами, — я приказал бы запеленать ее в шиповник». Удержало его пока от злобной расправы с невесткой лишь уважение к чести свата Бармана и рассудительной Гульгаакы. Правда, не стерпев, он вызвал однажды к себе Гульгаакы и предупредил ее:

— Внушите своей дочери, чтоб не нарушала наших обычаев. Если она вздумает отвергнуть моего сына, во мне тоже проснется обида и заговорит гордость!

Гульгаакы, в нарядном переливающемся луговыми цветами платье, в присутствии свекра со всей откровенностью сказала дочери:

— Я, конечно, тебя в обиду не дам, мой свет. Но и ты почитай свою мать и не позорь ее перед народом. Женщина может иногда отречься от мужа, но отречься от своего рода она не вольна. Ты у меня умная девочка. Не дай бог, прогневаешь народ и заслужишь всеобщее презрение.

Айнагуль немного притихла, но остуженное Рамазаном сердце втайне страдало.

Айнагуль, правда, покрыла себя дурной славой, ведь она вызвала опасную междоусобицу, но это не мешало сыновьям именитых и знатных родителей издали влюбляться, мечтать о ней и питать какие-то надежды.

В аилах было немало джигитов, желавших хоть уголком глаза взглянуть на прославленную молодайку. Иные под предлогом осмотреть пастбища, обменять скакуна, а кто в поисках якобы пропавшего верблюда осмеливались невзначай очутиться в аиле Асантая и тайком рассмотреть всю в шелках и в блеске Айнагуль.

— Драгоценная жемчужина, а досталась какому-то телку Асантая, — вздыхал иной молодец. — Где ж я был раньше? Почему не заметил ее? Ведь хорошая жена, считай, уже полсчастья! Ай-ай-ай, жемчужина, да не наша.

Да, многие скрытно мечтали и сохли по ней.

Пришло время, когда горы и долины снова покрылись разноцветным ковром. Скот уже дал свое шумное потомство, пошел на жировку. Во всех аилах полными бурдюками лился кумыс.

Аил Асантая расположился на зеленом пространном плато, и скот его гудел и блеял окрест. Многоголосие и многоцветие царило в аиле. Джигиты оседлали коней, мотались по гостям, девушки и молодухи, покинув опостылевшие за зиму юрты, бегали друг к дружке. Степенные женщины, в накинутом на плечи чепкене и легких шубейках, выходили отогреться на солнце, посудачить о том о сем. Белые тюрбаны на их головах издалека бросались в глаза на фоне этого зеленого царства.

Асантай со своими советниками, старейшины и аксакалы собрались на вершине усеянного желтыми лютиками холма и распивали кумыс, когда из-за пригорка, похожего на лежащего верблюда, показалась группа всадников на откормленных конях. Скакали они друг за дружкой, и за плечами у них виднелись черные стволы ружей. Но ехали всадники спокойно, и, кажется, не было оснований бить тревогу.

На подступах к аилу всадники повернули своих коней к мужчинам на холме. Они важно и с достоинством приветствовали Асантая и всех аксакалов.