— Сколько раз ты повторял: лучше продам сына, только бы не видеть больше слез своей дочери. Посмотри, какими слезами она сейчас заливается. Твой племянник — последний человек на свете. Будет ли она с ним счастлива? Опять бедняжке тайком проливать слезы… Чем всю жизнь мучиться, говорит, лучше одни раз умереть. Не пойду, говорит, за этого двуногого медведя. И я с ней согласна. Подумай, старый. Чем преждевременно гасить нашу Чолпон[43], ты, отец, лучше уж отдай меня в рабыни к этому Адыке, но освободи дочь…
Голос Татыгуль дрогнул, ее старое сердце готово было разорваться.
— Эх, Рыжая, Рыжая, — укоризненно сказал Казак, — волос у тебя длинный, а ум совсем короткий. Это потому, что ты женщина. Я сам себе не враг, чтобы своей дочери пожелать столь тяжкую жизнь. Я сам вижу, что наш новый жених, быть может, и не совсем умный джигит. Но подумай, Рыжая, сама: у них будет своя юрта, своя постель. Дочь наша станет самостоятельной хозяйкой и, глядишь, превратит бестолкового дурня в человека. Успокойся, Рыжая, и скажи ей, что стыдно теперь искать другого жениха.
Казак провел бессонную ночь, а едва забрезжил рассвет, покинул юрту и одиноко уселся на вершине ближнего холма, откуда весь аил хорошо просматривался…
Долго ворочался этой ночью и Кыдырбай, он еще с вечера заметил, что происходят какие-то разногласия и неполадки. Он лучше других знал истинную цену Алымбаю, поэтому ни в чем не мог упрекнуть дальнозоркую Батийну. Он предвидел, что жених не понравится невесте, и не питал обиды на охотника и его дочь.
Увидев одинокого Казака, маячившего на холме, Кыдырбай медленно, подавленный раздумьями, подошел к нему.
Они долго сидели рядом и, наговорившись, подозвали Татыгуль и Батийну.
— Присаживайся, о почтенная таэже[44],— сказал Кыдырбай, обращаясь по-родственному к Батийне, — кажется, я своего младшего брата с самого начала не расхваливал перед вами. Не скажу также, что он настолько плохой человек, чтобы ему пожелать смерти. Мы с ним дети от одной матери. А наша мать доводится вам эже — старшей сестрой. Значит, мы с вами связаны родством, я и посватался к вам, чтобы возродить нашу общую кровь. Я ничуть не позволяю себе возвышаться над вами, потому что богат. И не думаю принижать вас, потому что вы люди бедные. Если я такое себе когда-нибудь позволю, пусть меня покарает дух матери… Для Батийны я буду не деверь, а старший брат. Она смело может входить в нашу семью. Пока меня будет носить земля, к ней, полновластной хозяйке в своей юрте, не прикоснется плетка мужа. И я, и каждый наш соплеменник желаем Батийне добра и кучу детей. Батийна, — обратился Кыдырбай к невестке, — не отказывайся от Алымбая. Мы совместно сделаем из него человека. Обидев сейчас его, ты обидишь меня. Будь же благоразумной, родная.
С поникшей головой Казак слушал свата. Батийна, стесняясь, а также из жалости к отцу немного смягчилась. Сейчас у нее язык не поворачивался сказать: «Убейте меня и мертвой отправляйте куда хотите. А живой я не пойду за него».
— От вас я, конечно, не отказываюсь, — сказала она упавшим голосом. — Вы старший племянник отца. Вы сами признали, что женщина с золотой головой куда лучше мужчины с лягушечьей. Так пожалейте меня. Перед кем я провинилась, за что мне выпала такая судьба? Вчера собрались в юрте мои сверстницы и лучшие подружки. Хотелось что-нибудь услышать от вашего младшего брата. Подшучивали беззлобно над ним. Он не шелохнулся, все равно что стылый камень. Попыталась я его разговорить. Тоже без толку… Он и видом какой-то странный, невольно пугаешься…
Кыдырбай ничуть не обиделся на откровенную речь Батийны.
— О умница, дорогая моя невестка, — начал он издалека, — все, что ты сейчас сказала, — чистейшая правда. Своего младшего брата, повторяю, я ничуть не хвалю. И недостатки у него есть, и джигит он пока неважный. Но вспомни-ка народную сказку про некоего дуралея с покрытой паршой головой. Умная красавица жена сумела вернуть ему разум, и он стал впоследствии ханом. А мой младший брат — он вполне здоровый человек, может и за скотом ходить, и горы ворочать: силы, сноровки у него хватит. Послушай, Батийна, я поведаю небольшую историю.