Батийна

Оказалось, это младший сын прославленного Арстаналы Манапбай со своими дружками. Манапбай — в жеребковой дохе, представительный джигит лет тридцати, с черными открытыми глазами. Густые брови лоснятся, словно смазанные. С белого лица не сходит самоуверенная улыбка. Тебетей, отделанный блестящей шкуркой куницы и крытый светло-коричневым плюшем, очень шел Манапбаю.

Жгучее внимание привлек иссиня-черный, как ночь, иноходец с белой звездочкой во лбу. Он грациозно шел ровным, но быстрым ходом и, мотнув головой, остановился как вкопанный, не дойдя пятнадцати шагов до людей. Санжар, что ехал рядом на крупном гнедом коне, проворно соскочил с седла и принял поводок у хозяина. Джигиты Асантая приняли коней у остальных нежданных гостей.

Манапбай смолоду любил жить роскошно и всегда с собой возил певцов, комузистов, охотников. Они не только веселили и развлекали сына бека, по веселили и развлекали всех, у кого им доводилось гостить.

Многие из окружения Асантая хорошо знали Манапбая, а те, кто лично не знал, были о нем достаточно наслышаны.

Гостям быстро освободили удобные места и тут же им поднесли полные чаши освежающего кумыса.

Если Асантай мог даже не взглянуть на приезжих гостей из какого-нибудь скромного рода и отправить их прямо с порога, то поступить так с Манапбаем, конечно, было нельзя.

— Вы видите, кто к нам приехал? А ну-ка немедля поставить самую большую юрту! И прирежьте бычка, да пожирней!..

«Пусть джигиты этого хвастуна увидят, — думал он про себя, — насколько Асантай добр и щедр. Потом будут слагать легенды о нашем широкодушном гостеприимстве. И это лишь на пользу моему роду. Да будет везде и всюду известно, как мы чтим обычаи предков».

Приказания выполнялись с удивительной расторопностью. Одни джигиты кололи дрова, таскали воду, разводили огонь; другие устанавливали белую юрту; третьи на резвых конях мчались по всем направлениям за певцами, комузистами, шутниками и сказочниками.

Манапбай сидел колено в колено с видным властелином Асантаем среди белобородых и чернобородых старейшин и, наблюдая за поспешными, словно праздничными, приготовлениями, чувствовал себя сначала как-то неловко, особенно вспомнив о цели своего приезда. От кисловатого кумыса и теплого вечернего ветерка щеки у всех раскраснелись. Всем было весело и приятно. Хотя у Манапбая еще и не отекла нога, он, показывая свое высокое достоинство, небрежно протянул правую ногу в сторону. При старейшинах, высиживающих подолгу в одной и той же позе, вытягивать ногу было не принято. А Манапбай позволил это себе. И Асантай вместо того, чтобы возмутиться за явную вольность, машинально посмотрел на черный блестящий сапог гостя. Посмотрел и подумал:

«Еще ни один из моих сыновей подобных сапог не носил. Хотя бы и обул кто-нибудь из них дорогие сапоги, все равно не осмелился бы вытянуть так бесцеремонно свои ноги перед высокочтимыми аксакалами. Чтоб у тебя желчный пузырь лопнул! Кичится, что из рода бека».

Два дня и две ночи Асантай угощал Манапбая, считая его своим дорогим гостем. Два дня они пили кумыс и поглощали мясо, слушали песни и ублажающие слух легенды. Акыны неуемно восхваляли достоинства Манапбая и Асантая. Комузи-сты исполняли древние мелодии. Когда кто-то из местных кому-зистов в шутку сыграл народную игровую мелодию, Асантай грозно прервал его:

— Ты, парень, ступай отсюда. Бренчишь что-то непонятное… Никому здесь твои песенки не нужны, исполняй их где-нибудь на захудалой пирушке…

После этого комузисты и музыканты, играющие на кияке[46],исполняли те мелодии и пели лишь те песни, которые могли бесспорно заслужить похвалу и одобрение Манапбая и не вызвали гнев Асантая.

В гостеприимстве Асантая все узрели его добрые намерения и старание угодить высокородному беку. Свою личную признательность выразил ему и сам Манапбай: он уезжал отсюда с радостным чувством, словно совершил важное дело.

Асантай, не заметив ничего дурного с его стороны, в знак высшего расположения подарил Манапбаю лучшего ловчего сокола. В окрестных аилах эту зоркую птицу звали Черный сокол. Минувшей осенью Асантай купил ее за сто баранов, полагая, что она может пригодиться для Рамазана, если тот увлечется охотой. Но Рамазан не загорелся ни охотой, ни Черным соколом, по которому тосковал не один настоящий охотник. Рамазан не только не знал, как держать ловчую птицу, он мог сбить ее с дрессировки. И Черный сокол перестал бы ловить даже мышей. Вот почему отличный сокол достался Манапбаю. Отдавая его, Асантай смотрел далеко: «Пусть подаренный сокол задобрит самого мирзу».