Батийна

Манапбай раскатисто смеялся.

— Не могу что-то понять, на какой стоянке сейчас аил Бармана?

— Говорили, его аил все еще на Большой стоянке, опять за всех ответил Санжар, будто он сам видел. — До Большой стоянки на плато отсюда рукой подать. Вокруг плато редкий кустарник. Западная сторона нас совсем не интересует. Если ехать восточной, то надо перебраться через перевал Кок-Мойнока, спуститься вниз и перейти вброд речушку Балгынды. Берега ее заросли таволгой, жимолостью и ветвистой вербой…

Манапбай прервал джигита:

— А нам слишком густые заросли и не понадобятся. Мы прямо подъедем вроде странствующих путников к юрте Бармана и спешимся. Думаю, бай не откажет нам в ночлеге, а? На ночь мы не останемся. Тогда бай, вероятно, зарежет нам ягненка, покормит в дорогу. Нежное мясо ягненка сварится быстро. Поев, поблагодарим Бармана за гостеприимство и снова поднимемся в седла. Перед тем как тронуться, у Санжара мучительно разболится зуб. Санжар замычит по-бычьи и станет извиваться, как ящерица. Он останется даже почти голодный. — Манапбай, довольный своей находчивостью, подбодрил Санжара. — Не падай духом. Проживешь день и впроголодь. Когда вернемся из этого похода, в случае удачи для тебя одного зарежу годовалого жеребчика… Слушайте дальше. У Санжара, значит, сильно разболятся зубы. Мы, не обращая на тебя, Санжар, внимания, словно не пожелали тут заночевать, поспешим в путь. Делать тебе нечего, зуб ноет, слез не жалей, дурень… Ночью, когда все улягутся, найдешь Айнагуль, расскажи ей, что мы ждем невдалеке… Коня не расседлывай. Ну, остальное… делай как знаешь. Будем ждать вас вон в тех зарослях… На этом и порешим.

Солнце уперлось в зенит, когда Манапбай вместе с джигитами добрался до аила Бармана. Бармана дома не оказалось. Манапбай очень обрадовался. А Гульгаакы байбиче было совершенно безразлично, дома ли, нет ли ее бай. Любого гостя она могла сама принять. Знала, кого чем покормить, кого чем одарить — лошадью, шубой, чапаном, — смотря по необходимости. И что бы Гульгаакы ни делала, Барману это нравилось, и он никогда ее не корил. Наоборот, был доволен прославленной байбиче, гордился ею и восторженно спрашивал:

— О, сокровище моей юрты, кто сегодня твои гости? Благословила ты их в путь-дорогу?

Гости застали Гульгаакы без элечека, в яркой легкой косынке, и она показалась приезжим молодой, красивой женщиной. Поразило гостей и убранство юрты: валики цветных одеял, вышитых и расшитых кошм, ковриков, подстилок, шелковый занавес, за которым спал с женой бай Барман, золотые и серебряные уздечки, подвешенные на ала бакан[49], удила, женские и мужские седла. Все сверкало и блестело, словно было выставлено напоказ заезжим гостям.

«Смотри, прекрасная женщина и юрту свою содержит, как в сказке, — подумал Санжар, озираясь по сторонам. — Известное дело, раз уж мать хороша, то и дочь, наверное, не хуже. Как уж на нее тут не засмотреться, мой мирза?»

Гульгаакы байбиче встретила гостей с присущим только ей гостеприимством. Мгновенно был разостлан дастархан, на скатерти появились жаренные в особом душистом масле боорсоки с изюмом, масло, холодное мясо, целые миски разного творога эджигей[50], сметаны. В большой черной блестящей чаше с высокими изогнутыми краями бродил кумыс. Джигит размешивал его цветной деревянной ложкой, наливал в пиалы и подавал гостям.

Манапбай соблюдал все правила обычая и не протягивал дерзко свои ноги к дастархану. Он держался скромно и учтиво. «Может, еще стану зятем», — прикинул он и даже попросил извинения у Гульгаакы за столь неожиданное беспокойство.

Все шло именно так, как он задумал.

Манапбай с радостью отметил, что щеки у Айнагуль горели румянцем, глаза озорно сверкали из-под длинных черных ресниц и удивленная улыбка не сходила с лица. Айнагуль появлялась и исчезала, и все ее движения были легки и плавны, словно полет бабочки.

Белое атласное платье с двумя широкими оборками, в талию сшитый камзол из парчи подчеркивали ее женственное изящество и красоту, на которую не каждый джигит осмелился бы открыто посмотреть. Маленькие ножки Айнагуль были обуты в сапожки с блестящими, мягкими подошвами и голенищами, расшитыми узорчатым орнаментом. Белую шею украшали блестящие бусы и ожерелья. На голове Айнагуль возвышался мастерски сделанный снежно-белый тюрбан. Он очень шел к ее округло-мягкому лицу.

Манапбай, внимательно оглядев женщину, решил: он пойдет на все, чтобы овладеть Айнагуль. «Пусть я буду изгой, по только с Айнагуль. Мне и жизни своей не жаль ради нее».

Отдавшись сладостным мыслям о совместной жизни с Айнагуль, Манапбай позабыл, что слишком долго и пристально разглядывает свою избранницу. Это, конечно, не могло ускользнуть от умной, наблюдательной Гульгаакы. Но тут же она подумала: «А кто не залюбуется прекрасным?»