Батийна

Даже видные люди, приближенные и родственники, не решались прийти к Арстаналы и сказать ему в лоб: «Ваш сын презрел обычай и допустил небывалую вольность, батыр». Лишь Асантай, честь которого была задета, прорычал, как раненый зверь: «Пущу на ветер все достояние своего племени, но Манапбаю ни за что не прощу его поступка. Пожалуюсь начальнику уездному, до самого царя дойду!.. Арстаналы с сыном кичатся своей родословной и знатностью отца, а я выставлю против них всю силу своего богатства. Они рыли яму для меня, а теперь сами себе могилу выкопали!»

Большое судилище обычно собиралось в пору золотой осени, — в это время рассматривались накопившиеся за год дела. Неужели биям нынче будет жарко? Найдется ли хоть один судья, кто дерзнет пойти против Арстаналы? Никто из властелинов, наверное, не станет связываться с грозным сыном бека. Асантаю если и удастся победить Арстаналы в этой схватке на суде, то с неимоверным трудом и с немалыми расходами. Победа победой, однако полная чаша к нему уже не вернется. Потерянная честь не монета.

Пока суд да дело, в народе разгорался многоголосый шум. Одни одобряли Манапбая, другие осуждали его, и особенно резко мать и родственники. И не потому, что они опасались выкупного иска и скандала. Айнагуль им явно не нравилась: еще девушкой упрямо выбирала себе жениха, потом искала нового мужа, уже будучи замужней. Сама из видной семьи. И вышла за знатного человека. Чего ей еще не хватало? Ведь коварный побег Айнагуль мог навлечь беду на достопочтенного Арстаналы в его преклонном возрасте, вызвать зловещие последствия. По-родственному стыдили Манапбая, мужа красивой Сайкал, родившей ему хорошенького сына и прелестную дочку. Да и сама Сайкал — женщина работящая, у которой юрта в должном порядке. Она могла и встретить и проводить гостей, она в почете у свекрови, никто о ней не сплетничал. Поэтому всех ошеломила неслыханная грубость, с которой Манапбай позволил себе пренебречь прекрасной женой ради привередливой беглянки с дурной славой.

Мать Манапбая Жаркын байбиче, медлительно-важная женщина, выслушав родственников, позвала сына и с угрожающей прямотой сказала:

— Сын мой, ты должен знать, что я тебя нашла не в кизяке под старой овчарней. Я тебя родила от видного человека. Не позорь наш достопочтенный род, наш щедрый очаг, честь своего глубокоуважаемого отца и немедля эту албарсты[51], что изволил доставить сюда, сам же и отвези обратно. Та, кто еще девчонкой искала себе мужа и прославилась среди всех кара-кыргызов, как последняя потаскуха, не может украсить мою юрту и стать моей снохой. Не стоит она и сломанного ногтя твоей жены Сайкал, сокровища моей юрты. Если ты не сделаешь этого, я ни за что не дам вам своего благословения и отрекусь от тебя, как от сына.

Манапбай не осмелился сказать, что любит Айнагуль, что давно искал ее и не отправит назад.

Манапбай чувствовал себя теперь, как растерявшийся путник на перекрестке двух дорог. Он не говорил Айнагуль открыто: «Уходи. Мы с тобой не можем жить вместе. Против этого восстали все», но избегал навещать ее в юрте новобрачных, не спал больше с ней в одной постели. А это считалось наивысшим позором. Женщину, которой муж пренебрегал, злые языки называли салбар. Быть забытой живым мужем, получить прозвище покинутой — нет горше обиды для женщины, смыть этот позор можно двояко: либо красотой, умом, красноречием и душевностью снова завладеть расположением мужа либо удержать его хорошими, достойными детьми или вмешательством высокоавторитетных родственников. Иначе быть ей никому не нужной и обреченной на существование рабыни… Но Айнагуль была не той женщиной, которая бы безропотно стерпела подобное унижение. Нет, она не сдастся, во что бы то ни стало она возьмет Манапбая в руки.

Айнагуль позвала Манапбая к себе в юрту. Манапбай явился, но привел с собой Санжара. Набросив на плечи домашний, сшитый в талию бешмет и покрыв голову белым шелковым платком, оставив подбородок открытым, она встретила Манапбая у порога и даже не открыла для него полога юрты, не пригласила на почетное место, где ему полагалось присесть на дорогих коврах.

Но Манапбай, в сопровождении самого близкого своего джигита, гордо, как хозяин, вошел в юрту.