Батийна

— Здравствуй, мирза, — с холодком проговорила Айнагуль. — Я что-то тебя не узнаю. Может, ты считаешь, что я твоя рабыня и ты выиграл меня на скачках? Кажется, ты первый был очарован мной. Ты меня искал, не я тебя. Помню твои слова: буду любить тебя всю жизнь, буду оберегать от жаркого солнца, от холодного ветра и стужи. Я поверила тебе, вскоре и полюбила. Полюбила на всю жизнь и думала, мы проживем счастливую жизнь. Если б я знала, что так скоро ты затопчешь в грязь наши светлые желания, я тебя, мирза, и близко бы к себе не подпустила. Мне блудливый муж не нужен. На, возьми! — Айнагуль порывисто сорвала с головы платок и махнула им в сторону Манапбая. — Если ты отказываешься от своих собственных слов, что ж, я тебя буду считать женщиной. И возьми этот платок, подвяжи его себе, а мне давай свой куний тебетей. Уеду отсюда и каждому скажу, что отреклась от рабыни по имени Манапбай. Пусть все знают, что на свете появилась и такая рабыня… Я не потерплю, чтобы меня позорили, обзывали салбар. Не такая уж я беззащитная и безродная! Все будут знать, что я ехала сюда, считая тебя крепкой, стройной елью на склоне, а ты оказался трухлявым пнем… Для женщины, говорят, светит сорок звезд. Хоть одна, но станет моей судьбой. Я найду своего человека, который будет дорожить моей звездой. Одну из моих звезд погасил непокорный телок Асанбая. Другую мою звезду, скажу, погасил женоподобный трус и болтун Манапбай. И уеду не просто так: ведь у меня осталось еще тридцать восемь звезд.

Манапбай то краснел, то бледнел. «И правда, — думал он, она может опозорить меня. Что ни говори, настоящая тигрица это дочь байбиче». Его охватила оторопь. Лишь верткий Санжар, — он всегда мог выкрутиться из любой истории, — примирительно просил Айнагуль успокоиться и не питать зла к мужу.

— Зачем такие страшные слова? Что скажут люди, если услышат вас? Стыдно…

Айнагуль резко обернулась к Санжару.

— Какой еще стыд ты видишь? Мне не было стыдно, когда у лучшего джигита Манапбая «разболелся зуб». Стыдиться должны вы, что обманули и похитили меня из родительской юрты и навлекли на меня гнев и беду. Мне, дочери прославленной Гульгаакы и достопочтенного Бармана, ничуть не стыдно. И мне некого бояться. Я не устану рассказывать встречному-поперечному, что когда-то бравый джигит Манапбай испугался какой-то беззубой старухи, подвязал голову платком и сейчас кряхтит у очага. Пусть над ним и другие посмеются. А я по дороге домой буду громко распевать:

Расколов ядро урюка,
Я услышал:
«Кто твой дед?
Ты достоин зваться внуком
Манапбая или нет?»

Я ответил:

«Манапбай
И хвастун и негодяй!»

Перед дальнею дорогой

Съем я сладкий плод хурмы,
И меня, наверно, строго
Спросят мудрые умы:
«Схож ли
Ты, поведай миру,
Манапбай, с отцом-батыром?»

Я отвечу:

«Сей сынок —
У ствола сухой сучок».

Манапбай не сразу нашелся что сказать Айнагуль, только про себя подумал: «А что, она права. Ведь я сам ее искал, первый возгорелся к ней желанием, сам украл из родительской юрты… А сколько в ней обаяния, красоты и мужества. Красноречивая тигрица!»

И он мягко проговорил, не желая показывать свою растерянность:

— Брось, Айнашжан, не будем ссориться. Как-то неловко получается…

— Значит, ты не клятвы своей, а стыда и позора боишься?

— Да, милая, позор хуже смерти.

— Почему же ты не стыдишься того, что хочешь отречься от своей жены?

— Айнашжан, да я от тебя вовсе и не отрекаюсь, — Манапбай пробовал даже улыбнуться и приблизиться к ней. — Моя юрта — твоя юрта, наша с тобой обитель. Ты освещаешь ее своими светильниками, и я не посмею потушить ни один из них… Прости меня, Айнашжан…

Девочка-свекровь

Данакан покинула белый свет в прошлом году, оставив у потухшего очага престарелого мужа Атантая. Данакан рано вышла замуж, стала матерью десятерых детей и хорошей хозяйкой. За все годы замужества она не позволила Атантаю взять себе вторую жену или хотя бы замахнуться на нее камчой. Младшему сыну Данакан — Алымбаю — исполнилось двадцать, когда мать закрыла глаза. Старик Атантай остался вдовцом, а неповоротливый сын — сиротой. Изменить что-нибудь в облике и характере Алымбая было уже поздно.

Отец с посеревшим лицом часами неподвижно высиживал на почетном месте в юрте. Издали он казался воплощением святости и добра. Но при всем видимом благочестии старик не считал зазорным признаться своему старшему сыну Кыдыр-баю, что надумал жениться. «Уж я совсем старый… Стынут мои колени, одеревенели мои косточки. Как ни говори, девчонка что тебе ребенок на побегушках. Бывалую молодайку не стоит брать в жены, — едва ли она оценит меня, старого… Только вы плохо не думайте обо мне, что я возжелал молодую жену. Не один я такой, у меня хоть денег хватает и сыновья славные. Гундосый Тилеп и тот взял себе совсем молодую девчонку».