Батийна

— О таэже моего рода! Ты прекрасно знаешь, что от меня ты никогда не услышишь дурного слова. Если кто-либо из сидящих здесь, — Кыдырбай движением длинной руки обвел всю юрту, — откажет тебе в почете, его немедленно покарает дух нашей святой матери. И ты будь своим человеком, хорошей невесткой. Живем мы, слава богу, сама видишь, всего вдоволь у нас. Все это твое, возглавляй, управляй… Грустные мысли гони от себя. Не смотри в землю, как невольница. Будь полновластной хозяйкой своей мягкой постели, своей просторной юрты. Живи, блаженствуй, радуйся. Приедут гости, встречай сама, угощай, режь, что твоей душе угодно… Кому что подарить и что у кого взять — опять же ты сама хозяйка. И никто тебе не воспротивится. Сияй яркой звездой в своей юрте, милая таэже! Будь ее полной чашей! Лишь бы ты нашего брата Алымбая направила на путь. Не такой уж он и безмозглый. Иногда он поступает просто как малое дитя. Дай бог тебе счастья и исполнения желаний. Главное — хорошо вам жить меж собой, и тогда весь род престарелого нашего отца Атантая будет вас почитать и благословлять. И скот, и власть, и наследие — все ваше, дорогая невестушка.

Как жить дальше? С кем поведешься, от того наберешься… Да разве она хотела замуж за этого несуразного медведя, от него слова толком не добьешься. А он, считай, днем и ночью рядом. Батийна попробовала шутить с ним, заигрывала, даже находила в себе силы приласкать. А он только бубнил свое:

— А ну тебя!

— Ну улыбнись же!

— Отстань! Кому говорю!

— Не могу отстать. Ведь ты мужчина. Ты ездишь по аилам. Что ты видел? Что там слышно? Я же нигде не бываю.

Алымбай поворачивался к ней широкой, сутулой спиной, прятал голову, затихал. Слушая подолгу его безучастное дыхание, женщине казалось, что она не с человеком лежит, а действительно с медведем. И все-таки, переборов страх и обиду, пробовала растормошить Алымбая.

— Послушай, муж, — не унималась Батийна, — ты, правда, самый младший в вашей семье, но лет тебе уже немало. Приходит время, и младший сын берет власть над всей юртой и кормит стариков. Не забывай, мы с тобой многим обязаны своим отцам и матерям…

Алымбай, словно его осенило, приподнял голову и с задором сказал:

— А откуда ты взяла, что у меня есть мать?

— Не то говоришь. Разве нет у нас матери? А кто же нам эне?

Алымбай плюхнулся на подушку, его трясло от безудержного смеха.

— А по-моему, ничего смешного… У нас и отец и мать. И мы должны их одинаково ценить — ты как сын, я как невестка.

— Чудачка… Отец скоро подохнет. Думаешь, стану я кормить эту Гульсун? На кой она мне сдалась? Выгоню ее… Да и тебе хватит верещать под ухом. Спать хочу. Еще хоть слово услышу, голову расколю, дьявол тебя возьми.

Батийна убито смотрит в темноту, ворочается с боку на бок, вздыхает, сон не идет к ней. Ночь мучительно долго тянется в неотвязных думах…

Днем Батийна старается казаться бодрой, веселой. Быстро и ловко справляется с дойкой добрых двух десятков кобылиц. Слив все молоко в большое саба[52], она терпеливо взбивает и перемешивает его, чтобы лучше скисло. Прибрав в юрте и накормив всех, подсаживается к племяннице мужа Эркеган, учит ее рукодельничать, показывает, как шить одежду по выкройке.

В семнадцать лет Эркеган, дочь Кыдырбая, сосватали. На старшую невестку ложилась обязанность — до того, как отправить девушку к мужу, научить ее вышивать, шить, варить, ведь женщина все должна уметь делать, чтобы с первых же дней ее уважали на новом месте и чтобы за ум ее любил молодой муж. Батийна внушала Эркеган:

— Хорошо, когда молодая женщина все умеет делать и любое дело у нее спорится. Научись одежду мужу шить своими руками. Вот, смотри, и ты сама сошьешь чепкен для брата Алымбая.

Понемногу Батийна нарядила Алымбая с иголочки, и он стал похож на настоящего мирзу. «Будет он во всем новом, чистом, глядишь, и настроение у него поднимется. Почаще будет выходить из юрты к товарищам, прислушиваться к разговорам, а там постепенно переменится».

Это была последняя надежда поднять Алымбая до себя.

Всю старую конскую сбрую Батийна раздала соседям и сшила новые потники, попону из черного вельвета, уширила подстилку. Послав людей продать скот, Батийна выхлопотала из Андижана новое монгольское седло с широкой передней лукой. Уздечка, недоуздок, нагрудник, подхвостник, чересседельник — все сверкало серебром и медью. Крупный конь с лоснящимися боками был так убран и разукрашен, что с первого взгляда казалось, будто в аил заявился кто-то очень знаменитый. На коне в сверкающей переливами сбруе и во всем новом Алымбай был неузнаваем. «Боже мой, — воодушевилась Батийна, — на людях он и сам станет человеком! Как я завидую молодухам, у которых путные мужья. О, если б он стал настоящим мужем! Согреется ли мое сердце?»

«Овчинка»

Рядом с аилом старика Атантая, где теперь жила Батийна, разбило свои юрты малочисленное племя катаганов, ободранных и впроголодь живущих людей, — всего их было пять семей. Большие роды издевались над ними: «Какие-то жалкие, бродячие семейки». И никогда им не оказывали помощи те, у кого от скота было тесно на пастбищах.