Батийна

Тилеп кончил говорить, и никто ему не сказал, что он хватил лишку. Хозяин законно требовал свой долг. Правда и то, что Асанбай взял шкурку ягненка, правда и то, что он обещал скосить десятину, правда, что ростовщик оценил ее в четыре овцы, и правда, что Асанбай не покрыл своей задолженности. Теперь уже речи не могло быть о том, чтобы он рассчитался, возвратив взятую мерлушку или же скосив десятину травы.

Аксакалы попробовали было уговорить Тилепа, чтобы он уступил. Но Тилеп ничего и слушать не пожелал.

— Как вам угодно, но я отказываюсь прощать ему долг по бедности, пусть где хочет ищет скот и рассчитывается чем может. Иначе он предстанет перед судом бия…

Асанбай, потеряв покой и со слезами на глазах, обратился за помощью к родственникам. Собрали сход, думали так, думали этак, но пришли к плачевному заключению: сорок овец даже всем сообща ни за что не собрать.

Тогда слово взял Касым, старейший в этом небогатом апле.

— Покойный мой отец частенько повторял: когда человеку суждено попасть в капкан беды, он сам идет ему навстречу. Зачем тебе понадобился этот тебетей? Разве ты не знал раньше, что за человек Тилеп? Он готов каждого заживо сожрать и не поперхнется. Теперь сам расхлебывай свое ребячество. Мы, конечно, всей душой хотели бы спасти тебя… Как ни говори, ты наш человек. Ну соберем, что сможем, а сколько это выйдет? Сгреби весь наш скарб, живой и мертвый, и подпали его, так дыма настоящего и то не получишь. Если отдать Тилепу весь скот, чем, спрашивается, мы прокормим наших детей, стариков, больных? Окончательно разоримся. Ну скажи сам, что нам делать — пустить ли по белу свету все пять семей или предоставить тебе самому искать спасения от неожиданной напасти?

Касым склонил голову набок, будто прислушиваясь к посторонним звукам. Остальные молча ковыряли землю прутиками.

Касым, сощурив глаза, обвел каждого внимательным взглядом, потом, хлопнув себя по бедру, оживленно заговорил:

— Ну, вот видишь? Твои бедные родственники уставились в землю, небось стыдно поднять голову… Нищие они. Брось, Асанбай. Сколько ни рой овраг, а вода уж не потечет… Мне пришла одна мысль. Как вы думаете, сколько лет старшей дочери нашей вдовы Сыялы? Девочку, кажется, Канымбюбю зовут? Лет двенадцать, пожалуй, есть. Вот я и думаю, а что, если ей породниться с Тилепом? Отдать ему Канымбюбю и рассчитаться за долг.

Другого выхода, в самом деле, не найти. Жаль, правда, девчонку, но все согласились с аксакалами. Канымбюбю исполнилось нынче двенадцать лет. Кроме Канымбюбю у вдовы еще три мальчика и девочка. Женщине невмоготу прокормить пятерых сирот. Подавленная заботами и беспросветной нищетой, она трижды на дню оплакивала покойного мужа и причитала.

— На кого только ты нас оставил, наш кормилец? Как я выведу твоих сирот в люди?

Узнав что на сходе старейшины порешили выдать замуж ее Канымбюбю, старшую помощницу и будущую надежду, женщина чуть не лишилась рассудка. Словно кто-то невидимый душил ее косматыми руками. Хватая воздух открытым ртом, она пала на колени перед старейшинами. Но судьбы ее девочки уже не изменить: Канымбюбю предназначена в покрытие долга.

— О проклятая смерть… Будь жив отец, не пришлось бы моей сиротке страдать… О старейшины, — взмолилась мать, — пожалейте хоть вы беспомощную вдову и ее сирот!..

Старейшины решили успокоить убитую горем женщину:

— Не сокрушайся, Сыяда! Не думай, что твоя дочь уходит, как проигранная на скачках. Она идет в руки Тилепа-аке, у которого юрта — полная чаша. Там ей хорошо будет. Сама знаешь, зерно идет — на мельницу, а дочь — в юрту мужа. Дочь твоя и отправляется в свою юрту. Радуйся же этому!..

Напрасные утешения, пустые слова. Сокрушаясь и рыдая, Сыяда проклинала жизнь со всеми ее несправедливостями.

Вскоре люди Тилепа приехали, чтобы забрать Канымбюбю. Зная, что ее хотят отнять от матери, Канымбюбю попыталась скрыться, перепрыгнула через головы сидящих у входа юрты стариков и кинулась к стойбищу. Овцы шарахнулись и нагнали страху на перепуганную до смерти девочку. Канымбюбю мчалась изо всех силенок, словно за ней гнались не люди, а целый клубок змей: прыгала через камни, пыталась укрыться в ямке, в речке, но всадники неумолимо настигали ее. Хватающий за душу плач эхом разнесся по горам, и существуй бог на свете — он непременно должен был бы откликнуться на отчаянный зов девочки. И вскоре она упала, тяжело дыша и глядя на своих преследователей широко открытыми от ужаса глазами.

Так за овчинку-мерлушку, из которой сшили один тебетей, расплатилась двенадцатилетняя Канымбюбю. После побега Айнагуль по аилам и кыштакам ширился слух об «овчинке». Только о ней и говорили. Имя беззащитной Канымбюбю исчезло, и постепенно ее стали звать Биркорпе — Овчинка.

Старшая жена Тилепа, широколицая рыжая байбиче, попробовала уговорить мужа:

— Канымбюбю еще ребенок, мой бай. Я присмотрю за ней, как за младшей сестренкой. Пусть подрастет.

Беспутный Тилеп не стал ее слушать.

На другой же день безбородый мулла своей длинной, как Млечный Путь, молитвой закрепил брачный союз между пятидесятилетним Тилепом и девочкой Канымбюбю.