Батийна

— Не приведи бог пережить такое! Зачернить сажей светлое, как луна, лицо! До чего жестоки, до чего беспощадны иные люди!..

Канымбюбю нахохлилась, съежилась, как мокрый зайчонок.

— Ой, эжекабай[57], этот Тилеп пакостный человек. Хотела я не бояться, да страшно. Едва сгущаются сумерки и в юрте темнеет, сердце у меня обрывается… Куда мне теперь деваться, эжеке?

То Батийна, то Гульсуп, позабыв про свою печаль, гладили Канымбюбю по взъерошенным, замызганным косичкам.

— Не бойся, Овчинка. Пропади он пропадом, этот Тилен! Его первая жена тебе в бабушки годится. Она добрая. Когда старик взъерепенится, беги к ней, она тебя спрячет. «Не пускай его ко мне, — скажи ей. — Если будет ко мне приставать, то убегу, опозорю весь ваш аил», — внушала Батийна.

— О-о, несчастная! Ну, убежишь к матери, неужели ты думаешь, она тебя спасет? Она сама переживает нелегкие дни. Старенькая и беспомощная. Что поделаешь?.. Не плачь. Мы же с тобой, — подбадривала ее Гульсун.

Что будет с нами!

Батийна, казалось, примирилась со своей судьбой. Раньше и днем и ночью Абыл не покидал ее. Неизменно веселый, ласковый, он улыбался ей, брал за руку и уводил куда-то вдаль. «Пошли, — говорил он. — Кобылы на привязи. Я подпущу жеребят, чтобы тебе легче было доить». Бывало, подъедет к ней на саврасом с гривой, растекающейся шелковистой волной, и скажет: «Собирайся, Батийна. Пора нам на джайлоо — откочевывать».

Еще с полмесяца назад она в полудремоте видела его в войлочном кементае на породистом сером коне в белых яблоках по бокам. На правой его руке взмахивал крыльями белоснежный сокол. Внезапно сокол превратился в блестящий серп. Абыл заторопил Батийну: «Скорей, Батийна, поспешай, созрело просо, что мы с тобой сеяли там в местечке Курбу. Ну и просо! Пожалуй, гуще волоса гривастого коня. Даже под тяжестью моего кементая не полегло, выстояло. Когда соберем весь урожай, всю зиму наверняка будем со своей крепкой бузой».

Наутро Батийна улыбалась сама себе: «Просо — это хорошо. Просо — это хлеб нашей жизни. Даст бог, я еще встречусь с Абылом, и мы с ним проживем до смерти».

Вечером она шла с ведрами от ближнего ручья и снова видела Абыла на гнедом жеребце. Джигит был легко одет, будто запросто проехал по аилу. Батийна нерешительно остановилась и подумала: «Откуда тут мог взяться мой Абылжан?» Протерев хорошенько глаза натруженными ладонями, Батийна потеряла его из виду. Будто он сквозь землю провалился…

Абыл часто попадался ей на глаза днем и неизменно исчезал ночью. Но в этот раз она особенно расстроилась. Руки ее опустились, плечи одеревенели, вода расплескалась, замочив подол и ноги. Но она и не почувствовала, что стоит мокрая.

После жестоких недавних событий Абыл реже стал возникать перед Батийной. И произошло это потому, что она все чаще задавала себе вопрос: «Чего я ропщу? А если бы моя судьба сложилась еще хуже, чем сейчас?» И постепенно как бы примирилась со своей судьбой, меньше задумывалась о своем прошлом. Порой она и расшутится с Алымбаем, затормошит его, дергая за полу шубы:

— О мой неуклюжий медведь! Правда, что ты мой хозяин? Хоть бы разок с тобой на горячих конях прокатиться по аилам, погостить у людей! Может, ты нынче сделаешь мне тёркюлётю[58] и свезешь к родителям? Кажется, год позади, как я за тобой?

Неповоротливый и скупой на слова Алымбай надувал и без того мясистые губы.

— Ну и чудачка! Разве я обязан возить тебя к родителям?

— Боже мой, а кто же, кроме тебя? Черный пень, что ли? Обычно муж везет жену на встречу с матерью и отцом. Тебе же, я вижу, и дела нет, даже когда я свалюсь больная в постель.

Алымбай, насупившись, молчал.

— Слышишь, что я говорю? Когда повезешь меня к родителям?

Кажется, он в состоянии молчать, даже если отрезать у него кусок щеки. И лишь когда бойкая жена окончательно его допечет, он резко отвернется, гневно бормоча:

— Ой, откуда мне знать? Бог бы тебя покарал…

Раньше жгучая обида нахлынула бы на нее, одолели бы грустные мысли, она стала бы искать во сне встречи с Абылжаном. Но сейчас думала: «А что бы со мной было, подвернись мне еще хуже человек, чем Алымбай! Нет, не буду-ка я слишком привередничать».

Бога Батийна боялась. Страшно думать плохо о муже — не прогневить бы создателя. Теперь ее так не оскорбляла неотесанная грубость ее медведя, как спервоначалу. Она поймала себя на том, что стала как-то жалеть и ближе присматриваться к Алымбаю. «Подожду-ка еще годик-другой. Может, все-таки вылепится из него человек».

Последнее время Батийна особенно опекала мужнину сестренку Эркеган, решительно за нее вступалась: «Я не нашла свою судьбу, и Гульсун, и Овчинка, и Гульбюбю не встретили свое счастье. Хоть бы Эркеган была счастливой. Интересно знать, наступит ли день на земле, когда все, все девушки обретут наконец свою судьбу и радость?»

Батийна готовилась к проводам Эркеган замуж, как ее главная джене — наставница. Наставница обучает невесту вышивать гладью, кроить любую одежду, вкусно готовить, слагать прощальные песни — одним словом, все, без чего замужне и женщине не обойтись.