Базаров порезал палец. Как говорить и молчать о любви

Некоторая странность этого переезда состоит в том, что в Москву едут, оставив маму в деревне. По обрывкам фраз других героев мы можем лишь догадываться о причине. Возможно, дело в том, что имение расстроено и переезжать всем домом слишком дорого. Возможно, отец не взял с собой жену, чтобы в Москве свободно играть в карты. Он страдает от этой зависимости. Но точного ответа мы не знаем. Толстой его не дает. Версию про карты произносит бабушка Николеньки, которая приходится отцу тещей. И достоверность этих слов вызывает сомнения. Николенька думает, что сон про смерть мамы был каким-то дурным предзнаменованием, хотя он сам его и выдумал. Разлука с мамой усиливает его трепетное отношение к ней. В Москве воспоминания о маме превращаются в сладкую грезу.

Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своем высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь. И как не слушать? Maman говорит с кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так приветливы. Одни звуки эти так много говорят моему сердцу!

〈…〉

Я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло.

– Ты опять заснешь, Николенька, – говорит мне maman, – ты бы лучше шел наверх.

– Я не хочу спать, мамаша, – ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к губам.

〈…〉

– Вставай же, мой ангел.

Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать:

– Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю!

Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени.

– Так ты меня очень любишь? – Она молчит с минуту, потом говорит: – Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька?

Она еще нежнее целует меня.

– Полно! и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! – вскрикиваю я, целуя ее колени, и слезы ручьями льются из моих глаз – слезы любви и восторга.

После этого, как, бывало, придешь наверх и станешь перед иконами, в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь, говоря: «Спаси, Господи, папеньку и маменьку».

Ф.Ж. Я бы хотел обратить здесь внимание на два момента. Во-первых, почему мама не едет и просит Николеньку: «Не забывай меня»? В повести «Детство» мама – фигура призрачная. Она почти не участвует в событиях, остается за кадром, однако про нее много говорят и ее присутствие всегда ощущается.