Базаров порезал палец. Как говорить и молчать о любви

В детстве я был довольно нежный мальчик. Слезами начинался каждый день, когда меня отводили в детский сад. Чаще это делал папа. Помню, я расставался с ним у дверей корпуса и бегом поднимался по лестнице на второй этаж к большому окну, откуда открывался вид во двор. Папа ждал моего появления, чтобы помахать на прощание. Я видел его, такого родного, в коричневых вельветовых штанах и ветровке, видел добрую улыбку, видел, как он одними губами говорил: «Пока!» – и слезы ручьями начинали литься из моих глаз. Я старался не расплакаться, но через несколько мгновений уже плакал навзрыд, не замечая нянечек, которые пытались меня успокоить. И вот уже папа смахивал каким-то неловким движением влагу со своих скул и спешил уйти. Сквозь слезы я видел его удаляющуюся фигуру, как она проходила через двор, заваленный желтыми листьями, и пропадала за калиткой. В этот момент я чувствовал совершенное отчаяние, но впечатления нового дня быстро отвлекали и возвращали мне веселость. Хотя как бы весело мне ни было в детском саду, на следующее утро я опять задыхался от слез, стоя у окна второго этажа.

А потом папа привел меня в школу, в первый класс. Мы попрощались в коридоре, двери класса закрылись, все сели за парты, и при перекличке обнаружилось, что меня нет в списке. Перепутали «А» и «Б» классы. Я был совершенно растерян, а учительница сказала: «Иди мальчик, найди свой класс». Я вышел в пустой коридор и в самом его конце, у лестницы, увидел папу, который еще не успел уйти. Я побежал к нему, и опять слезы ручьями полились из моих глаз.

– Что ты? – спросил папа, улыбаясь.

А я, захлебываясь, пытался объяснить, что попал не туда. Он сидел передо мной на корточках и говорил:

– Ну ничего! Мы найдем твой класс!

А я отвечал, что я не хочу в школу.

– Ну что ты, – говорил папа, – тебе тут понравится.

Не понравилось. Вообще со школой у меня не заладилось. Я плохо помню самое начало, то время, когда нам не ставили оценок. Но с третьего-четвертого класса я был уже глубоким троечником. Ни одной четверки или пятерки у меня не было, к доске меня не вызывали, понимая, что я просто буду глупо стоять и тратить чужое время. Домашнюю работу я тоже почти не делал. И ни один предмет не вызывал у меня интереса. Думаю, по математике меня вполне могли бы оставить на второй год, но, вероятно, не хотели лишней возни и отпускали с натянутыми тройками. А я с другом вместо учебы слонялся по району, собирал коллекцию из жестяных пивных банок и жег траву у болота.

Как-то вечером папа сказал мне:

– Садись, давай поговорим.

А папа, надо сказать, окончил школу с медалью, потом учился на физтехе (МФТИ), перевелся в МГИМО на факультет международной журналистики, работал в ТАССе, потом в разных газетах.

И вот он сажает меня и спрашивает:

– Тебе ничего не интересно в школе?

Я ответил, что нет.

– Печально, – сказал он. – Но знаешь, в этом нем нет ничего плохого. Совершенно необязательно учиться на пятерки. Совершенно необязательно получать сложную профессию. Совершенно необязательно работать на престижной работе. Есть разные профессии. Можно работать в автосервисе или продавцом в магазине… Не всем же быть профессорами и министрами. Нет плохих и хороших профессий, они все одинаково нужны обществу. И важны людям. И может быть, работники автосервиса и продавцы в магазине даже нужнее профессоров и министров.

Конечно, папа хотел такими словами стимулировать меня. Безрезультатно. Но, как и раньше, он не ругал меня и не пытался воздействовать наставлениями. Если нет интересов, надо заинтересовать. Папа стал читал нам с сестрой книги, вместе мы придумывали поздравительные стихи, писали маленькие рассказы. И наконец меня первый раз похвалили в школе. Это была учительница русского языка и литературы. За сочинение она поставила мне «5/2». Там было много ошибок, но ей понравилась мысль. И, зацепившись за эту пятерку, я стал постепенно выбираться. А папа был рядом тогда и потом, если нужно было помочь с уроками, с курсовыми работами, статьями, потом с диссертациями. У него всегда находилось время вникнуть. И сейчас, когда я нахожусь в тупике, я звоню папе, мы начинаем разговаривать, проходит час, другой, и решение приходит. Становится очень спокойно – ведь всегда «можно пойти рядышком, чувствуя защиту папы-льва».

«Толстовская болезнь»

Б.П. Итак, «тонкий» мальчик Лёля вдруг заинтересовался учением отца, от которого, кажется, отвернулась вся семья. Толстой был счастлив. Если раньше отец не видел в нем «ничего самобытного», то теперь он оценил острый ум Лёли, его заинтересованность в вопросах духовной жизни.

Ф.Ж. Оценил, только когда сын принял его учение, как грустно… Может быть, Лёля еще раньше чувствовал невнимательность папы?