Базаров порезал палец. Как говорить и молчать о любви

Б.П. В любом случае, когда Лёля окончил гимназию и решил поступать в Московский университет на медицинский факультет, его увлечение идеями отца стало ослабевать. Ему было двадцать лет, хотелось жить полной жизнью, а не слушать целыми днями наставления о нравственности. К тому же быть толстовцем оказалось тяжело, приходилось себя ограничивать, смиряться. Вообще говоря, учение отца требовало буквального соблюдения заповедей Христа из Нагорной проповеди: не противиться злу, любить врагов, отдать последнюю рубаху. Это не просто тяжело, это почти невыполнимо для простых людей. А Лёля по характеру совсем не был аскетом или подвижником, он был нежным мальчиком. Толстой смотрел на Лёлю и понимал, что его сын умный, но слабохарактерный, неженка.

Но больше всего Толстого отталкивало «барство» сына. Не нравилось, как сын общался со слугами, командовал ими: пошел туда, пошел сюда. В характере Лёли было какое-то аристократическое высокомерие, которое раздражало отца. Когда Лёля отправился учиться в университет, то в первых же письмах просил прислать из деревни лакея, чтобы тот убирался и одевал его. Толстой, который сам отказался от лакея не так давно, называл это нравственной тупостью. По Толстому, гордиться, что не читаешь книг, – умственная тупость. А считать, что кто-то рожден для того, чтобы выносить твой ночной горшок, – нравственная тупость.

Однако Лёля, вырвавшись из дома, стал вести себя как типичный «графский сынок». По воспоминаниям, он никогда сам не снимал с себя шубу, звал для этого швейцара. Оказалось, что идеи отца были для него только увлечением юности.

Ф.Ж. Мы можем предположить, что Лёля присоединился к отцу для того, чтобы тот уделял ему больше внимания, разглядел его. Я думаю, что Льву Николаевичу было сложно распознать характер сына, и подозреваю, что это связано с его кризисом. Во время душевного и личностного кризиса внутри нас гремят колокола собора Парижской Богоматери, и мы становимся глухи к тому, что происходит вокруг, и к тому, что чувствуют другие. Мы мало что понимаем, ничего не замечаем и не слышим. Например, можем разглядеть, что ребенок расстроен, только когда тот плачет, а не когда сидит, глядя целый день в окно.

Именно так меняется мнение Льва Толстого о своем сыне. Можно, конечно, назвать это эмоциональной незрелостью, но я знаю, что у человеческой души бывают такие выражения, которые незаметны быстрому взгляду; их нужно учиться распознавать, как учится различать вкус вина сомелье или аромат духов – парфюмер. Когда за улыбкой скрывается напряжение, за слезами – не грусть, а истощенность, за ненавистью – любовь.

«Какой молодец, весь в папу». Лёля, который только ищет себя, пытается влезть в этот костюм, что очень понятно – он нуждается в папиной любви. Лев Старший пришел к своему новому образу мысли через опыт и размышления, он жил как барин, а потом эту жизнь возненавидел. Неудивительно, что у Лёли, который во всем этом рос, тоже появились барские замашки. Согласие с собой, внутренняя гармония дают нам силы принять другого. Но как принять то, что раньше было во мне, от чего я отказался, а теперь вижу в моем сыне? «Я не люблю Льва Толстого, который барин».

Это конфликт внутреннего и внешнего, прошлого и настоящего. Такую вещь психологи называют трансфером, или переходом. Бывает, что других мы используем как манекены или вешалки, надеваем на них свои костюмы. Обычно это связано с прошлыми отношениями, с которыми мы хотим разобраться. Выплеснуть ненависть, показать любовь, сделать то, что не сделано, и сказать то, что не было сказано.

* * *

Вот моя история про папу.

Когда мне было пять лет и на улице стояла ранняя, грязная, серая весна, мне купили новую белую куртку. Я собирался пойти погулять возле дома, и папа строго сказал:

– Только попробуй ее испачкать.

Это прозвучало как проклятие. Вообще-то, мне было свойственно пачкаться, помню, как на моих штанах всегда были протерты колени, потому что я любил ползать и танцевать на полу (признаюсь, эта моя любовь никуда не ушла, только вчера, войдя в танцевальный раж, я оказался на коленях на асфальте, который был весь разрисован желтым мелом).

На улице я играл в приключения, перепрыгивал с ветки на ветку, создавал рискованные ситуации, словно герой Сильвестра Сталлоне в фильме «Скалолаз». Разве он переживал за свою куртку? Нет! Результат был довольно предсказуемым: я скатился кувырком с горы, и белая куртка стала черной. Слезы льются водопадом, его шум пытается заглушить наставление отца, гремящее в моих ушах.

Я решаю попросить о помощи соседку с первого этажа, тетю Люсю, которая была мне как бабушка. Я часто ходил к ней в гости, играл с ее собаками, помогал с сумками и делал разные внуковские дела. У меня был план, я надеялся, что она поможет мне постирать куртку. Но она сказала:

– Ничего страшного не случится, пойдем к тебе.

Мы поехали на седьмой этаж. Отца дома не оказалось, был только брат. Он сказал:

– Да ладно, чего ты, соберись, сейчас постираем.