Базаров порезал палец. Как говорить и молчать о любви

От смерти я не бегал, но за смертью специально к большевикам не поеду… Я на большевиков не сержусь. Победили и пусть радуются. Зачем я буду портить настроение своим появлением?.. Ну прощай, Роман! Прощайте все! Развязала ты нас, судьба, кто в петлю, кто в Питер, а я как Вечный жид отныне! Летучий Голландец я! Прощайте!

И Чарнота снова идет на тараканьи бега, чтобы, вероятно, в один день проиграть все корзухинские деньги и опять начать свой балаган. Смысла своей жизни без России он не видит, а значит, остаток дней нужно провести максимально весело.

* * *

Я расскажу небольшую историю, которая случилась в нашем стамбульском путешествии. Вдохновленные «Бегом», мы хотели найти экскурсовода, который провел бы нас по местам первой русской эмиграции, рассказал о константинопольской диаспоре 1920-х годов. Мы бросили клич в соцсетях, и друзья посоветовали нам хорошую женщину-экскурсовода. Ее звали Ольга. Я позвонил. Ольга ответила с радостью, но несколько запнулась, когда я рассказал о нашем желании. Заметила, что никогда темой послеоктябрьской эмиграции специально не занималась и, если мы хотим серьезных знаний, наверное, следует обратиться к кому-то другому. Я сказал, что мы посмотрели фильм «Бег» и хотим почувствовать дух эмиграции.

– Дух, – ответила она, – я вам почувствовать дам!

На следующий день мы отправились с ней путешествовать по городу.

Ольга водила нас по узким серым улочкам, где селились эмигранты. Показывала места в городе, которые Алов и Наумов сняли контрабандой для своего фильма. Константинопольские сцены советские режиссеры снимали в дружественной Болгарии, а в натовскую Турцию приехали инкогнито с целью подпольных съемок. И действительно, сделали какое-то количество планов, буквально вынимая камеру из-под плаща.

Через пару часов экскурсии мы зашли в кофейню передохнуть. И там проникнувшаяся к нам Ольга сказала, что, вообще-то, не занимается темой эмиграции, потому что однажды с ней произошла одна история. Ольга отпила глоток турецкого кофе, который очень советовала нам попробовать, и, покручивая в руке пакетик сахара, начала рассказ.

– Когда в 1990-е годы я только переехала в Турцию и занялась экскурсиями, мне довелось водить по городу коллекционера портсигаров. Тогда я сама была еще молодой эмигранткой. Мы ходили по всем блошиным рынкам, и в одном подвале турок вынес нам из своих запасов два серебряных портсигара. Коллекционер посмотрел на них холодно, сказал, что они не представляют интереса. А я открыла один из них. Просто на автомате нажала на кнопочку, и он раскрылся. Внутри я увидела гравировку на русском языке: «Дорогому Гришеньке, который выдержал экзамен по латыни. На память. 1914 год». В этот момент меня как током ударило, потому что я будто увидела всю судьбу этого Гришеньки. В 1914 году он закончил гимназию совсем еще мальчишкой, а в 1920-м, вероятно, с остатками белой армии оказался в Константинополе. Без родины, без денег, без смысла, без будущего. Я не знаю, как прожил свою жизнь Гришенька, но, наверное, нелегко, если портсигар был заложен или продан. И вот Гришенька давно умер, все его знавшие умерли, а портсигар с поздравлением лежит себе на полке в магазине. Меня охватил такой страх, что я бросила этот портсигар и решила, что ничего не хочу знать о несчастных эмигрантах, что никогда к этой теме обращаться не буду.

Мы гуляли по Стамбулу до заката и расстались с Ольгой на одном из мостов, с которого в золотом свете солнца было видно сразу пять мечетей. Чайки с криками летали над нами, а мы шли в сторону отеля и думали об Ольге и Гришеньке. Для нас судьба бедного гимназиста была лишь одной из печальных историй наших соотечественников, а для Ольги она оказалась чем-то бóльшим, ведь тогда она сама была молодой эмигранткой, которая, как и Гришенька, попала в Стамбул и будущее свое не знала. Для нее история Гришеньки была очень созвучной и тревожной.

* * *

Пушкин, осмысляя в целом свое творчество в стихотворении «Памятник», среди главных заслуг перед народом выделил три. Он написал: «И долго буду тем любезен я народу, что (во-первых) чувства добрые я лирой пробуждал, что (во-вторых) в мой жестокий век восславил я свободу и (в-третьих) милость к падшим призывал».