Бедные углы большого дома

Есть особый разрядъ людей, способныхъ безкорыстно, — впрочемъ, тутъ о корысти не можетъ-быть и рчи, — сдлаться чьими-нибудь Трезорами. Это существа бдныя, некрасивыя собою, одинокія; они столько терпли, не встрчая ни въ комъ любви, что имъ стало больно ненавидть кого бы то ни-было; первая вспышка ненависти потухаетъ въ нихъ при мысли, что, можетъ-быть, и этотъ, вызывающій ненависть, человкъ сдлался такимъ дурнымъ вслдствіе недостатка любви въ ближнихъ, и ненависть смняется въ Трезорахъ жалостью, «дурной» человкъ получаетъ у нихъ названіе «несчастнаго» человка. Рзкихъ сужденій вы отъ нихъ не услышите; они, пожалуй, разойдутся съ дурными людьми, но обвинять будутъ все-таки только себя за свою черствость, за неумнье прощать. Не знаю, нужные ли это для жизни, умные ли это люди, но я самъ не разъ состоялъ въ должности Тревора при иномъ дрянномъ созданьиц, и потому могу сказать одно то, что это грустная роль и много нужно: любить и перестрадать, чтобы дойти до нея. Ольга Васильевна, «жиденькая гувернантка» или, еще проще, «медовая сосулька», долго напрашивалась на роль чьего-нибудь Трезора. Сначала она привязалась къ Скрипицыной, «сочувствуя горечи ея рчей», но ей почему-то не; понравились. отношенія Скрипицыной къ учителю-французу, а Скрипицыной показалась неприличною дружба съ гувернанткою, получавшей отъ нея жалованье. Отношенія сдлались холодными. Потомъ Ольга Васильевна пробовала каждое воскресенье привозить дтямъ гостинца и «ласкать самыхъ слабыхъ и самыхъ бдныхъ» воспитанницъ пансіона, но одна бдная воспитанница украла у нея брошку, другая слабая воспитанница пришпилила ей къ платью билетъ съ позорною надписью, третья назвала ее медовою сосулькою, и пансіонъ утвердилъ кличку. Вслдствіе этого прозвища Ольга Васильевна выслушала замчаніе Скрипицыной:

— Что это такое? — воскликнула, по-французски, Скрипицына. — Какъ васъ называютъ?

— Разв это моя вина? — оправдывалась тоже по-французски Ольга Васильевна.

— Ну, а если Дикобразовъ или кто-нибудь другой изъ моихъ родныхъ прідетъ и увидитъ это слово на доск — что онъ скажетъ? Вы подумайте, что онъ скажетъ! — произнесла Скрипицына, забывъ, что ея родственники не посщаютъ ея школы.

— Но разв это я выдумала? — вздохнула Ольга Васильевна.

— Чтобы я этого не слыхала больше! — ршила Скрипицыяа.

Ольга Васильевна расплакалась, и съ этого дня ей было боле прилично названіе «пансіонской тряпки», чмъ медовой сосульки, такъ какъ ею помыкали вс, и она давала дтямъ конфеты, чтобы они не дразнили ее, не писали ея прозвища на доскахъ. Вс продолжали шумть, когда она появлялась въ классъ. Если какая-нибудь работа была неврно сдлана, то вс говорили, что такъ велла сдлать Ольга Васильевна, и Скрипицына, чтобы показать дтямъ свою строгую и честную справедливость, длала при нихъ же выговоръ гувернантк. Посл одного изъ подобныхъ выговоровъ Ольга Васильевна собрала свои вещи и хотла тайкомъ ухать отъ Скрипицыной, желая избжать ссоры. Послднее слово для Ольги Васильевны было такъ же страшно, какъ слово «жупелъ» для одной изъ героинь Островскаго. Она готова была десять верстъ пшкомъ пройти, по городу босикомъ пробжать, только бы спастись отъ ссоры. Она нердко оставляла мста, не получивъ жалованья, и радовалась, что сумла-таки схитрить, избжать ссоры, не заикнувшись о деньгахъ. Теперь она радовалась, пробираясь изъ спальни съ чемоданчикомъ, чтобы передать его потихоньку дворнику, но вдругъ ее поразилъ голосъ;

— Что это вы? — спросила Скрипицына, явившись въ спальню совершенно случайно, такъ какъ сборы гувернантки были подсмотрны только Дашею.

— Иду къ… въ классъ, — пробормотала Ольга Васильевна.

— Съ чемоданомъ? — изумилась Скрипицына.

Ольга Васильевна покраснла до волосъ, провела въ воздух рукою и проговорила:

— Это… это я въ разсянности!..

— Помилуйте, какой примръ подаете вы дтямъ, мой другъ? По разсянности идете съ чемоданомъ въ классъ! Хорошо еще, что я васъ остановила, душа моя. Вы и безъ того такъ мало внушили къ себ уваженія, а тутъ еще чемоданъ! Да вамъ бы проходу не было отъ насмшекъ!

«Сейчасъ поссоримся!» — ужаснулась Ольга Васильевна, чувствуя, что ее до глубины души оскорбили и возмутили слова содержательницы пансіона, что у нея самой готово вырваться рзкое слово упрека, и прошептала:

— Благодарю васъ!

— Помилуйте, я васъ такъ люблю! Вы знаете, какъ забочусь о васъ, какъ я стараюсь внушить дтямъ любовь къ вамъ. Я хочу помощницу вамъ взять, облегчить вашъ трудъ… Видитъ Богъ, что я не виновата, если дти боле уважаютъ меня. Вы слабы, мой другъ, съ ними, вы не имете этой, этой dignit'e, которая нужна въ наставниц. Но все же я васъ люблю… Вы, можетъ-быть, сердитесь, что я не могла отдать вамъ жало…

— Ради Бога, ради Бога, не думайте этого! — воскликнула Ольга Васильевна.

— Доброе созданье! — трогательнымъ тономъ произнесла Скрипицына.

Она была очень мягка въ послднее время вообще и особенно въ этотъ день.