Беглец (СИ)

Сжимаю его в руке. 8 — моё любимое число. Я родился восьмого октября. Бесконечность не пугает, пока однажды не вденешь одно кольцо в другое и не затянешь концы. Страшновато знать, что сделаешь это сам.

Я задам шару вопрос — всего один. Его ответ я приму за правду и за совет, который Стейс, с присущей ей иронией, давать «отказалась».

Кажется, люди зажмуриваются? Прикрываю веки, ловлю темноту, встряхиваю шар и, досчитав до десяти, открываю глаза.

«Да, но позже», — белые на черном буквы.

С Днем Рождения, Майкрофт. Когда-нибудь ты научишься ждать.

***

Девятое октября одна тысяча девятьсот девяносто пятого года. На часах половина второго. Я родился двадцать три года и пятнадцать часов назад. Числа, числа. Все для того, чтобы запомнить. Возможно, эта дата западет мне в память. Пятнадцать часов назад минул ещё один год. Полтора часа назад я начал умирать.

Спрашиваю себя: может, я лишь вырос? Может, всё катится к закату. Может, это лишь начало новой жизни. Дорога к себе или к свету ли — не знаю. Хочется верить, что там, впереди, все же что-то есть. Майкрофт Холмс, неисправимый оптимист, кровавый и наивный, но больше не ребенок.

Я решаю, что все эти числа стоят внимания. Решаю отметить рождение и смерть, взросление и угасание, зенит и закат звезды. Мне двадцать три, я охвачен безумным неверием, я сижу на своей кухне, невидяще пялясь в полупустой бокал. Со мной иррациональный страх перед вечностью: иррациональный потому, что, собственно, до вечности мне дела и нет. Я намерен утонуть в джине, мыслях и, если доживу, встретить рассвет. Отчего-то мне кажется, что умирать утром не так обидно.

Я полон глупых мыслей. Я, в сущности, пуст.

Вчерашний день пестрит деталями. Я запомнил их все.

Я собирался принять душ, когда приехал Олли. Он бросился мне на шею, сбивая с ног оголтелой решимостью отдать подарок в тот же момент. Пришлось притормозить развитие событий. Что было дальше… Нет, я помню, но алкоголь путает порядок событий. Но в момент прихода Олли я был трезв и, несмотря на возбуждение, твёрд в намерении прояснить ситуацию. Сомневаюсь, что «трезв» — антоним слова «глуп». Очень сомневаюсь.

Хорошо, когда у человека есть намерения, и отвратительно, если ты со всей наивностью веришь в их очевидность.

Я спросил: «Зачем ты приехал?»

Он ответил: «Чтобы начать с нуля».

Я сказал: «Так не бывает».

Мой ответ застал его врасплох. Мой ответ пригвоздил его к стене. Возможно, это я прижал его к кафелю в ванной. И совершенно точно именно мой член был у него внутри. Я был груб, забыв где я и с кем. Его тело просило забыть. Сам он предсказуемо молчал. Я думал: разве эта, смешанная со стонами, тишина — не всё, что мне нужно? Я думал: разве эта покорность не стоит новой попытки? И, может быть, когда мой член выходил почти до конца и я видел, как он, блестящий от смазки, торчит, будто каменный, из его ягодиц — может быть в тот момент я понимал: нет, не стоит? Или когда жадно вжал его в стену, кончая — вот тогда я понимал зачем? Может, вталкивая свой член мне в глотку, он вместе со спермой передал мне толику смысла? Всё это интересно, и всего этого не было. Я двигался в нем, вжимая его в стену, не думая и не ища ответы. Все это неотдаленно напоминало месть.

Олли, милый мой, маленький Олли, никогда не мог насытиться и никогда не умел остановиться. Если в тех моментах была хоть крупица святости, она осталась незамеченной, её смыло водой, её перебил шум хриплого дыхания и стонов. И этого оказалось достаточно для того, чтобы понять: никаких шансов не будет. Никакого нового начала. Ни любви, ни хэппи-энда, только незамытая сперма на запотевшем кафеле. Список того, на что мы способны, исключил из себя любовь. Из уважения друг к другу, мы оба решили промолчать. Из уважения друг к другу мы кончали неприлично долго.

Я возбудился, думая об этом. Это дико, но я почти умер, и нет никакого смысла противиться сжимающей член руке. Нет ничего дурного в том, чтобы оттянуть мошонку, желая умножить боль. Я мог бы кончить только от этого. Мне все равно, и, кроме назойливого жжения внизу живота, меня не волнует ничего. Распухшая, налитая кровью головка жаждет прикосновения, и эта мука — единственно важная, в отличие от мучающих мыслей и пустоты в груди. Больнее, чем сейчас, противнее, чем сейчас, с надрачивающей член рукой, мне уже не будет, хотя я жажду того, кто придет, чтобы сделать больно по-настоящему. Я хочу кончить с именем на устах. Мне некого звать, когда я сжимаю яйца и хватаю воздух от проступающего сквозь боль возбуждения. И не под кем выгибаться, умоляя забыть о жалости. Мне хочется кричать, чувствуя, что возбуждение нестерпимо, и я лишь закусываю ребро испачканной в смазке ладони. Я кричу так, как не кричал никогда.