Я никогда не рассматривал жестокость Стейси всерьёз. Всё, весь её обращенный в мир характер, казался не более чем блажью, шуткой, игрой на публику, прихотью искушенной жизнью старлетки. Я готов считать, что это её вынужденная защита от мира, её попытка не допустить вторжения, но никогда и вообразить не мог, что всё это искренне и всерьёз. Я не знаю, уже не понимаю, похожи ли мы; кажется, мы похожи ровно на ту долю, на которую катастрофически отличаемся друг от друга. Раньше мне казалось, что она дополняет меня, и если я не мог отыскать конец какой-то мысли, она была рядом, чтобы указать направление. А сейчас. Я мучаюсь от отвращения к ней, от отвращения к себе, к собственной слепоте, от невозможности повлиять хоть на что-то. Мне кажется, она неумолимо ускользает, и всё, что я могу, — ухватиться за память о ней, сомкнуть пальцы на невесомой накидке, которую она, смеясь, тут же сбросит с плеч. Тщетно пытаюсь понять, не моя ли это вина, и в то же время боюсь узнать, что я был тем, кто подтолкнул её к этому образу мыслей, действий, жизни. Я просто не могу взять на себя вину, она раздавит меня вдобавок к тому грузу, что уже давит на мой полусогнутый хребет.
— Шерлок. Шерлок, проснись…
Он открывает глаза и смотрит рассредоточенным взглядом.
— Что случилось?
Борюсь с желанием залепить ему хорошую пощечину, чтобы он очнулся.
— Что сказала Стейси? Почему я не должен об этом знать? Ну, Шерлок, говори. Это важно!
Он моргает. Взгляд становится ясным и фокусируется на моем лице.
— Сказала, что ты порвал с бойфрендом и чтобы я не заикался говорить на эту тему. Что случилось?
Я медленно сажусь на кровать.
— Ничего, Шерлок. Прости. Спи.
Он бормочет «ненормальный» и зарывается лицом в подушку.
Возвращаюсь в гостиную под аккомпанемент неясных мыслей. Я совершенно не понимаю, как жестокость к другим соседствует с желанием оградить кого-то одного, меня. Боже, ненавижу полутона. С удовольствием залез бы к ней в голову, но не могу посметь и приблизиться, между нами никогда не было той искренности, она никогда не говорила о главном, что спрятано у неё, а не у меня внутри. Я был эгоистом, и понял это… Поздно? Я вдруг совершенно ясно понимаю, что не знаю, совершенно не знаю человека рядом с собой. Это она, всегда она, копошилась в моих мыслях, никогда не открывая себя. В секунду, когда я думаю об этом, меня охватывает ужас. Не могу поверить, что допустил даже намек на такое. Знаю, что она любит, что ненавидит, что презирает, знаю оттенки её эмоций, но совершенно не знаю, что скрывается за этой праздничной шелухой. Мне остается лишь представлять самое худшее, мне, в сущности, ничего не остается, я…
Я лежу на операционном столе, под кварцевой лампой. Запястья стягивают бинты, я не могу пошевелиться, не могу говорить, только смотреть. Впитываю каждый запах, каждую нерастворенную пылинку, каждую частицу слепящего глаза света. Холодный гул приборов — всё, что определяет мою реальность.
Она наклоняется к моему лицу.
— Тсс… Тихо, Майк. Не дергайся, прошу.
Конечно, сразу после этих слов я непроизвольно вздрагиваю. Она проводит ногтем по моей груди. Ярко-красный глянец лака сжимает поднесенный к глазам скальпель. Я не вижу, кривятся ли ее губы в усмешке, сжаты ли в тонкую сосредоточенную линию — мешает рассмотреть маска, но выбившаяся из-под сестринской шапочки прядь светлых волос и густо подведённые глаза возвращают меня в тот момент, где она, смеясь в бокал, произносит признание в своей жестокости.
Неожиданно для себя я вижу, как к столу подходит Шерлок. На нем медицинский халат, в руке железная миска, он смотрит на Стейси, и губы двигаются вовсе не в такт голосу, будто тот с запозданием наложили уже потом.
— Доктор Уилтон. Мне нужны самые лучшие образцы.
— Не волнуйтесь, Шерлок, я буду действовать аккуратно.
— Надеюсь. Ничто не должно помешать эксперименту. Скажите, вы уверены, что хорошо его привязали?
Последние слова превращаются в отдаленное эхо. Я едва вижу происходящее.
— Если не уверены, можете его подержать.
— Местная анестезия? Рискованно. Будет больно.
— О, не волнуйтесь, он ничего не почувствует, — говорит Стейси.