Бегство. Документальный роман

Поздним утром 25 июля наш караван въехал в ворота Чашниковского стационара, где я провел месяц летом после первого курса. Руководство объявило, что нас отпустят домой только на следующий день, что надо еще разобрать инвентарь и привести в порядок оборудование. Армейцы возроптали первыми. Сама мысль о том, что придется еще одну ночь спать в бараках, когда до Москвы всего-то 40 с небольшим километров, показалась москвичам из числа моих однокашников сущим бредом. Я дозвонился родителям из диспетчерской. Поздно вечером отец примчался за мной и забрал домой, как раньше забирал из пионерского лагеря до окончания смены. А уже на следующее утро мы отправились в Эстонию. Только я не знал тогда, что это будут последние пярнусские каникулы.

По пути в Пярну мы заехали в Ленинград и навестили родные могилы на Преображенском еврейском кладбище. Пока мы ехали из России в Эстонию, я пересказывал родителям свои экспедиционные приключения, делая упор на необычность, экзотичность увиденного мною в то лето. И только много лет спустя, воспоминая об этом в другой стране сквозь призму другого языка, я осознал, что экспедиция дала мне возможность сначала увидеть настоящую Россию, а потом уехать навсегда. Россия, которую я познавал в то лето, была провинциальной и деревенской и, невзирая на нищету и заброшенность, она казалась мне на такой совковой, как жизнь больших советских городов – словно бы эту Россию не изуродовали десятилетия советской неправды. Россию своего последнего лета я часто вспоминаю и вижу в снах… Эту страну мне уже не суждено разлюбить.

Часть третья Недолгое прощание

8. Последняя осень

В машине, по дороге из Чашниково в Москву, родители стали наперебой рассказывать мне разные новости. Именно тогда я и узнал, что советский шахматный журнал «64» напечатал отрывок из «Других берегов» – русской автобиографии Владимира Набокова, известной на Западе под названием Speak, Memory («Говори, память»). Отрывок предваряло предисловие Фазиля Искандера; на советском книжном рынке номер мгновенно стал раритетом. Правда, сам отрывок был крошечный, посвященный шахматным задачам, сочинение которых Набоков приравнивал к художественному творчеству. За два месяца в экспедиции я страшно изголодался по новостям, а тут – Набоков в советском издании. После поездки по советской глубинке это казалось еще более невероятным. К тому времени прошло уже почти десять лет после смерти Набокова в Швейцарии. Аристократ, двуязычный гений, непримиримый противник большевизма, в советской официальной культуре эмигрант Набоков всегда был персоной нон грата. И вот теперь власти наконец-то смилостивились и дозволили миллионам читателей ознакомиться с двумя страницами его гениальной прозы.

– Это что – знак перемен? – спросил я у родителей, пока мы ехали по пустынному Ленинградскому шоссе. Может быть, времена-то и начинали меняться, но только заря горбачевских реформ пока еще не сулила отказникам надежду на облегчение участи. Потому родители и решили, воспользовавшись моим отсутствием, возобновить акции публичного протеста.

– Бездействие смерти подобно, – произнес отец, чуть переменив начало крылатой фразы, любимой царями и революционерами.

За окном мелькали киоски у станции метро «Войковская», а в глубине парка – кинотеатр «Варшава», где зимой 87 года мы с Максом Мусселем выстоим длинную очередь за билетами на «Покаяние» Абуладзе. Я хорошо знал этот район. В нескольких кварталах от метро, в Пятом Войковском проезде, располагалась поликлиника, где отец принимал больных, а за поликлиникой – лесопарк Покровское-Стрешнево, через который можно было срезать к площади Курчатова и нашему дому на Маршала Бирюзова.

– В отчаянные времена и действовать нужно отчаянно, – сказал отец.

А мамин голос, застенчиво-бесстрашный, добавил:

– Только открытый политический протест заставит их отпустить нас на свободу.