Бегство. Документальный роман

Сразу по возвращении в Москву я позвонил Генриху Сапгиру и спросил, можно ли в ближайшие дни приехать и показать ему новую поэму. Еще зимой 1985—86 года отец с Сапгиром возобновили дружбу, начавшуюся в 1950-е годы. Генрих и его жена Мила стали доверенными друзьями родителей. Мы часто бывали у Сапгиров дома, они – у нас. Общались непринужденно, свободно, без закрытых тем. Вместе выпивали и закусывали, читали новые вещи, иногда смотрели по сапгировскому видеомагнитофону одолженные у кого-то американские фильмы ужасов, легкое порно, классику вроде «Последнего танго в Париже». Хотя никаких наставников, кроме отца, я не желал, но мне было важно получить непредвзятый отзыв мастера. Я был уверен, что Сапгир не станет щадить меня из вежливости или сентиментальной привязанности к моему отцу и общей литературной юности. 1 сентября 1986 года, сразу после университета я поехал домой к Сапгиру. Он жил неподалеку от Бутырки, старой московской пересылочной тюрьмы, в стенах которой в царские и советские времена перебывало немало писателей. Сапгир принял меня в своем кабинете, где на стенах стены висели картины знаменитых советских авангардистов, прежде всего Оскара Рабина, с которым Генрих близко дружил и продолжал дружить после эмиграции Рабина во Францию. Я сел на диван, положил машинопись «Табуна над лугом» перед собой на низкий журнальный столик и прочитал Сапгиру всю поэму. Сапгир сидел напротив за письменным столом; слева от него, за окном, клены роняли черненое золото. Поэма моя Сапгиру понравилась, в особенности то, что он назвал «набоковскими моментами». В то время я еще почти не читал Набокова, но слышать такое было приятно. «Знаешь, Максим, – сказал Сапгир, – у тебя там есть пространство внутри пространства внутри других пространств. Это очень хорошо». Он попросил у меня посмотреть машинопись, провел глазами и большим пальцем правой руки по страницам в поисках примера, и зачитал отрывок, где главный герой приносит возлюбленной букет подсолнухов:

В овраге мятном
я тебя нашёл,
там, за опушкой, зверобоем полной,
где спит сова,
подстерегая полночь,
и где слова
от эха горячи.
Я васильков
принёс тебе охапку,
их у подушки можешь положить,
они, как сад, где носятся стрижи,
они, как сон,…

Сапгир посоветовал мне избегать традиционных, затертых выражений, даже если пафос стихотворения (будь то объяснение в любви или описание степного заката), казалось бы, оправдывает их употребление. «Легко сказать», – парировал я.

Уже в прихожей, прощаясь, Сапгир посоветовал искать возможности для публикации – «здесь или где-нибудь еще». Его одобрение придало мне уверенности. Я ехал домой, исполненный решимости отправить поэму в какой-нибудь журнал. Кроме того, я решил составить сборник стихов и попытаться его издать. В ближайшие несколько дней я перепечатал набело около сорока стихотворений и поэму «Табун над лугом», расставил тексты в алфавитном порядке (чтобы «случайней»), а сборник назвал «Конец августа». В заглавии было не только завершение лета, но и призвук чего-то римского. Кончина императора? Должно быть, меня занимали мысли о падении империи. Сборник был перепечатан в двух экземплярах, но поиск журнала для поэмы и издательства для всей книги пришлось отложить до октября. 3 сентября 1986 года я опять уехал в Чашниково, в этот раз не на практику, а на сбор урожая в худосочных полях к северу от Москвы.