Бегство. Документальный роман

Осенью я часами просиживал в библиотеках – не только на факультете, но и в центральной сельскохозяйственной библиотеке на площади Красных ворот. Кроме того, я подрабатывал у Самойловой лаборантом, разбирал и надписывал образцы почв. Работа была необременительная, платили мне за нее около тридцати пяти рублей, и это, вместе с сорокарублевой университетской стипендией, позволяло мне ежемесячно вносить в семейный бюджет солидную сумму: практически столько же зарабатывал больничный санитар, работая на полную ставку. Дома мы хранили деньги в большом старинном бумажнике, сшитом из свиной кожи, который лежал в ящике отцовского письменного стола. Родители складывали туда свои получки и частные заработки, а я в день выдачи денег в университете добавлял свои семьдесят пять рублей. И брал сколько нужно было – на насущные расходы. Это устройство в корне отличалось от общепринятого в американских семьях, где детям заводят свои банковские счета, и где дети обычно тратят то, что получают за подработки, на свои личные нужды, а в семейный котел не вносят.

По сравнению со злоключениями осени 1985 года, осенний семестр 1986 пока протекал без осложнений. Положение мое в университете вроде бы упрочилось, и я обрел меру внутреннего равновесия, уже не так разрываясь между нелюбимой учебой и занятиями литературой. За летними акциями политического протеста не последовала новая волна преследований, и родители были готовы к продолжению борьбы за выезд. Да и финансовое положение нашей семьи улучшилось. Кроме работы в поликлинике и Четвертой Градской больнице, отец консультировал частных пациентов. Люди будто почувствовали, что времена меняются; на курсы английского, которые мама вела в доме культуры, теперь записывалось в два раза больше народу. Кроме того, отец неожиданно получил хорошие гонорары за старые переводы стихов, переизданные в двух антологиях. Эти публикации отец обнаружил по чистой случайности, просматривая книжные новинки в одном из крупнейших магазинов города. По закону издательства были обязаны ему заплатить за перепечатку переводов. В одном издательстве отцу сказали: «Ой, а мы думали – вы эмигрировали». В другом главный бухгалтер, выдавая гонорар, прошептала: «Давид Петрович, а нам сказали, что вы умерли».

Отец не отслеживал переиздания своих переводов, поэтому без его ведома могли выходить и другие, особенно в издательствах союзных республик. Отец не «эмигрировал», но попал в отказ. А для советской читающей публики он все равно что «умер». Именно поэтому отец возлагал такие надежды на меня и втайне надеялся, что мне удастся пробиться в советские журналы. Существовала традиция, согласно которой нерусские, особенно еврейские авторы брали славянские псевдонимы. Отец посоветовал мне придумать псевдоним, чтобы завуалировать явно еврейскую фамилию. Под псевдонимом «Давид Петров» мой отец печатался в СССР, пока не попал в отказ и черные списки. Мой псевдоним, «Максим Давыдов», просуществовал недолго. Такой псевдоним маскировал мою фамилию, а заодно и имя моего отца, потому что «и» я заменил на «ы». Фамилия «Давидов» сразу бросалась бы в глаза своей нерусскостью, а вот фамилия «Давыдов» была вполне распространенной, немаркированной и даже отмеченной в истории отечественной словесности.