Бегство. Документальный роман

Мне в основном отвечали устными или письменными отказами, чего и следовало ожидать, но в нескольких изданиях что-то наклевывалось. В трех журналах и газете, где мне удалось «зацепиться», каждый из редакторов и литконсультантов играл в свою игру. И каждый, с кем мне приходилось иметь дело в редакциях, изображал какую-нибудь фигуру из пантеона русской поэзии или же воплощал карикатурный стереотип русской культуры. В «Студенческом меридиане» поэзией заведовал саркастичный Игорь Тарасевич, изображавший русского нигилиста 1850-х годов. Тарасевич отобрал мое стихотворение о случайной встрече со старым знакомым, но предложил заменить «вино позабыв допить» на «сигареты забыв докурить». – В стране антиалкогольная компания, – напомнил он. – Но ваше стихотворение мне нравится.

Я и рта не успел раскрыть, а Тарасевич уже вписывал исправление прямо в мой текст. – На ближайшем редсовете буду вас рекомендовать, – сказал он.

Через некоторое время я опять сидел у Тарасевича в кабинете, и мы говорили почему-то о поэзии Бориса Слуцкого и Николая Тряпкина. А потом, по какой-то уже немыслимой теперь ассоциации, Тарасевич процитировал начало стихотворения Василия Казанцева:

Упало дерево в траву.
Я подошёл к его вершине.
Устало приподняв главу,
Оно ещё витало в сини.

– Стихи ваши не прошли редсовет, – произнес Тарасевич некроложным голосом. – Попробуем еще.

Кроме того, поначалу мне улыбалась надежда в журнале «Сельская молодежь». Я вышел на этот журнал годом ранее, в разгар кризиса с учебой на факультете почвоведения. Тогда я искал выход, подумывал, не заняться ли научно-популярной литературой, – писать о сельском хозяйстве, ученых-агрохимиках, ездить по стране. В редакции «Сельской молодежи» я одновременно познакомился с редактором отдела публицистики и с заведующим отделом поэзии. Последнего звали Михаил Поздняев. Ему было чуть за тридцать, и он был сыном литературного аппаратчика. У него уже вышел сборник стихов в издательстве «Советский писатель» и готовился к печати следующий. Поздняев смахивал на студента-семинариста: длинные волосы, усы, подстриженная бородка. Окна кабинета, где мы с Поздняевым подолгу беседовали, выходили на ветвистые артерии железнодорожных путей. В его книге «Белый тополь» были крепкие стихи, в которых незатасканными словами описывалась проза советской городской жизни. Вторую книгу Поздняев собирался назвать «Краснозём». «На древнееврейском Адам означает человек из „красной земли“», – сказал он и пристально посмотрел мне в глаза. Особенно Поздняева заинтересовали мои свежие впечатления от экспедиции и пантеистические стихи, в которых действие разворачивалось на юге России. Поздняев каждый раз просил принести еще стихов, чтобы «накопить побольше… будет из чего выбирать», обещал, что, как только представится «подходящий случай», он постарается «протолкнуть» мою подборку.

– А что с Вашей книгой «Краснозем»? – спросил я как-то поздней осенью.

– А… гммм… Книга будет называться «Часовой». Так лучше, – отвечал Поздняев.