Бегство. Документальный роман

В этот раз то ли с деньгами было лучше, то ли не было самых дешевых билетов… Мы делили купе с двумя попутчиками, у которых был типаж и повадки командировочных советских служащих. Уезжали мы из Москвы в четверг и думали, что Ленинград встретит нас снегом и промозглой стужей. Ночные скорые поезда прибывали в Питер ранним утром, и москвича, едва ступившего на платформу, продуваемую ледяным ветром, обычно утешала мысль о том, что в Москве все-таки жизнь потеплее. Но на этот раз все с самого начала было иначе. Шагая по длинному перрону Московского вокзала, мы с Максом сразу же почувствовали, что в Ленинграде как-то необыкновенно тепло. Мы расстегнули пальто и запихнули шапки в дорожные сумки. Катя Царапкина, которая встречала нас в конце перрона, не без легкой иронии заметила, что мы похожи на молодых западных писателей или кинорежиссеров, посетивших ее родной город. Много лет спустя мы будем вспоминать эту поездку в Ленинград, мою последнюю перед эмиграцией, как «сюрную». Слова «сюр» и «сюрный» были тогда в моде у советской молодежи и употреблялись по всякому поводу. Но мои воспоминания об этой поездке не только пронизаны сильнейшим предчувствием разлуки, но и вправду подернуты дымкой иномирья. По всему городу нас окружал какой-то неземной свет, прозрачный, чистый, обводивший лазурью и пурпуром контуры каждого дома, каждого памятника. Необыкновенным был воздух, который в то утро вливался в наши легкие – не режущий студеный ветер с залива, а ласковый южный бриз, будто необъяснимым образом долетевший в эти северные широты со Средиземного моря. Еще на вокзале нас охватило и потом весь день не отпускало чувство легкости и беззаботности. Мы закинули поклажу домой к Кате на Проспект Энгельса, в дом, построенный на месте здания, в котором вырос мой отец. Катя в ту пятницу тоже промотала занятия у себя в Хим-Фарме. Втроем мы доехали наземным транспортом до «Черной речки», потом на метро до Невского, а оттуда двинулись по набережной извилистого канала Грибоедова в сторону Театральной площади, где были расположены Кировский театр (ныне переименованный обратно в Мариинский) и Ленинградская консерватория. Там, в училище при консерватории, училась по классу фортепьяно наша старинная пярнуская подруга М.Е. Жизнь в России с такой еврейской фамилией, как была у нее, была испытанием на прочность. Когда она произносила свою фамилию вслух, люди оборачивались. Эта грациозная девочка с проницательными серыми глазами цвета невской воды уже в то время была известна в ленинградских музыкальных кругах, – благодаря своему таланту и чувству достоинства, с которым она носила свою фамилию. Мы с Катей и Максом заглянули в то крыло консерватории, где обычно занималась М.Е., а занималась она у пожилой пианистки, глуховатой еврейской дамы, которую мы тоже знали по Пярну. Когда М.Е. освободилась, мы вместе сбежали по гранитным консерваторским ступеням, выщербленных осколками давних бомбардировок и отполированных стопами многих великих музыкантов. Настроение у нашей четверки было бунтарское. Весь день, до самых сумерек, мы гуляли по Ленинграду, вбирая в себя, впитывая красоту этого города. Так бывает перед расставанием. В какой-то момент мы набрели на киносъемки. Похоже, снимали что-то о революционных беспорядках 1900-х годов. Нашим глазам престали баррикады, перевернутые телеги, отломанные колеса, нагромождения какого-то старинного хлама, студенческие шинели с золотыми пуговицами, рабочие картузы. На брусчатой мостовой валялась нагайка… Должно быть, съемочная группа отлучилась на обеденный перерыв. На площадке не было ни души; никто не охранял реквизит. Мы бродили по площадке, пытаясь вообразить, что за эпизод тут снимали, а Макс даже рассматривал сцену сквозь окошечко сложенных пальцев – воображаемую режиссерскую линзу. Может, только что мимо проскакала казачья рота, разгоняя уличную демонстрацию? А жандармы только-только уволокли тела убитых и изувеченных?

Съемочная площадка располагалась всего в нескольких кварталах от редакции журнала «Аврора». Я вручил стопку стихов немногословному бровастому редактору, тот тут же просмотрел их и пообещал отобрать несколько для публикации. Я все еще надеялся напечататься в советских журналах, хотя вскоре после этой ленинградской поездки мне суждено было оставить эти попытки. Уже в январе 1987 года политический поток захлестнет и понесет меня, и в следующий раз я займусь пристраиванием стихов уже летом 1987 года, в Италии, уже новоиспеченным эмигрантом.