Бегство. Документальный роман

В начале января почтальонша, одетая в пеструю лыжную куртку с чужого плеча, принесла нам в квартиру большой конверт цвета болотной тины. Отдел «Молодой гвардии» по работе с молодыми авторами вернул мне рукопись книги с сопроводительной запиской от Галины Рой и ее начальника, Святослава Рыбаса. Вторя отзыву внутреннего рецензента, который прилагался к рукописи, Рой и Рыбас советовали мне «осваивать традиции» русской поэзии и «великой русской культуры». Звучало это как пародия на ответ редактора, но говорилось всерьез. Внутренняя рецензия на целых три машинописные страницы не была написана зловещим тоном, но, тем не менее, содержала кодовые фразы и выражения. Основных идей в рецензии было три. Во-первых, автор «молод и неопытен», во-вторых, ему следует «учиться у мастеров слова». Поскольку мне было девятнадцать лет, этот пункт звучал до оскомины банально и очевидно. Рецензент, имя и фамилия которого останутся за полями этой книги, был, судя по всему, старый советский служака от литературы, верно следовавший инструкциям и не особенно веривший в содержание своих отзывов. Он цитировал отдельные строки, вырывая их из контекста; с некоторыми конкретными замечаниями по тексту можно было согласиться. А вот «в-третьих» молодогвардейского рецензента уже попахивало идеологическими претензиями. Рецензент утверждал, что в моих стихах недостает моральных ценностей, широты кругозора и «душевного богатства». Согласно его оценке, «у Максима Давыдова <были> туманные представления о морали». В подкрепление своих слов рецензент приводил описания женского тела, а также строки, где я открытым текстом говорил о желании и страсти. Особенно хороша (как символ времени) была формулировочка про «полнейшее отсутствие морально-этического фундамента». Что-то в подколодной интонации рецензента напомнило мне статьи времен «борьбы с космополитизмом». Тогда, в последние годы правления Сталина, принялись клеймить еврейских деятелей культуры (расхожей в те годы стала этикетка «безродный космополит») и публично раскрывать русские псевдонимы и выявлять еврейские фамилии. Рецензент приберег яду для заключительного абзаца, который нужно воспринимать в контексте идеологических баталий в советской культуре последних советских десятилетий: «В русской поэзии есть у кого поучиться».

Еще не нарастив панцирь, без которого нелегко выжить в профессиональной литературе нелегко, я был уязвлен отказом. И не только отказом как таковым, но и содержавшимися в нём ядоточивыми намеками. На следующий день я ворвался в издательство «Молодая гвардия» как разъяренный носорог. Промчавшись мимо кабинета Г. Рой, я влетел в приемную ее начальника, заведующего отделом по работе с молодыми авторами С. Рыбаса. Сочинитель романов и будущий биограф Сталина, Громыко, Столыпина и Шульгина, Святослав Рыбас был коренастым сороколетним мужчиной с цепкой речью южнорусского помещика, высокими скулами и злыми искорками в стянутых у висков глазах. Рыбас принадлежал к типу славянских мужчин, которые быть может и не обделены судьбой, но ведут себя с какой-то свирепостью, особенно по отношению к интеллигентам и иноземцам, подчеркивая свою свирепость размашистыми жестами, хриплым голосом, рубленой речью.

– Я пришел подать официальную жалобу, – с порога заявил я, швырнув рукопись и внутреннюю рецензию Рыбасу на стол.

– На что жалуетесь? – с невозмутимым видом спросил Рыбас.

– На классический случай великорусского шовинизма, – выпалил я.

– Вы имеете в виду содержание своей рукописи? – ощерился Рыбас.

– Вы прекрасно знаете, Святослав Юрьевич, что я имею в виду, – отвечал я. – То, как со мной обошлись в вашей редакции, и отзыв рецензента. Вы ведь просто не хотите печатать евреев, так ведь? – голос у меня дрогнул от подступающих слез.

– Прекратите инсинуации! – рявкнул Рыбас. – Ничего подобного в отзыве нет. Я сам его читал. Но я готов, в порядке исключения, попросить Галину Рой, нашего самого опытного редактора, чтобы она поработала с вами над рукописью, помогла привести стихи в порядок, и тогда мы их рассмотрим по второму разу.

Рыбас попросил меня подождать в коридоре. Слышно было, что он звонил по телефону, что-то диктовал в трубку. Потом он вышел и направил меня в кабинет к Рой. Она была явно смущена, мямлила что-то про юность и дерзость, про «пастушью свирель» (на которой играет герой одного из стихотворений), и про искусство идти на компромисс. Рой пообещала отобрать что-нибудь для ежегодного сборника «Истоки», а также еще раз внимательно прочитать рукопись и обсудить ее со мной вместе при «следующей встрече». Казалось, Рыбас успел проинструктировать свою подчиненную, чтобы она меня обнадежила и утихомирила. Я вернулся домой с ощущением того, что редакцию окружала невидимая высоковольтная ограда.