Бегство. Документальный роман

Еще во время репетиций я успел близко познакомиться с участниками труппы. Большинству актеров и музыкантов было около тридцати лет. Премьер труппы, Александр Островский, блистательно игравший царя Ахашвероша, отказником не был. За март-апрель 1987 года я посмотрел «наш» пуримшпиль десяток раз, не меньше. Если отец по какой-то причине не мог пойти на спектакль, я отправлялся в качестве его представителя, а иногда со мной за компанию на представления ездил Макс Муссель. Это была замечательная группа друзей и единомышленников, на удивление свободная от ревности и яда, которыми обычно напитана театральная жизнь. Помимо темпераментного «играющего режиссера» Романа Спектора и весельчака Александра Островского (Ахашвероша), в труппу входили брат и сестра Щеголевы – Лев (игравший Амана) и Ирина (исполнявшая роль Эсфири). Лев был еврейским борцом-маккавейцем с сердцем русского гражданского поэта. Ирина, звезда нашего пуримшпиля, была классической ашкеназской красавицей. Самой молодой в труппе оказалась моя ровесница, пианистка Надя Ильина – дочь наших друзей-отказников Павла Ильина и Микаэллы Каган. Надя, бледная, веснушчатая, рыжегривая, играла царицу Вашти и мастерски исполняла сатирические частушки («Я танцую и пою/ Я евреев не люблю./ Вся ихняя нация/ За демократизацию»). Помимо Нади Ильиной, в труппе были и другие музыканты: скрипачка Алла Дубровская, без которой в пуримшпиле не зазвучали бы ни жалобные, ни веселые еврейские мелодии; гитарист и бард Александр Ланцман (он же Мордехай и руководитель еврейского оркестра); гитарист Александр Межиборский и Феликс Абрамович, который играл на мелодике и тамбурине. Кроме них, роли террористов-охранников исполняли Геннадий Милин и сам Роман Спектор. Таково было ядро труппы, а вокруг него образовалась группа поддержки, в которую входили родственники актеров и музыкантов, разнообразные поклонники и поклонницы. На очередной спектакль мы обычно ездили целым табором, как настоящая странствующая труппа. Добирались на метро, на такси, автобусом, троллейбусом – когда как получалось. Возили с собой поклажу – баулы с костюмами и бутафорией, музыкальные инструменты в потертых футлярах. Приезжали заранее, чтобы приготовить декорации и бутафорию, подкрепиться снедью, привезенной с собой, или тем, чем угощали хозяева. Частенько задерживались и после представления – пели, кутили, общались. Эти счастливые минуты и часы богемной жизни… Но ни выпивка, ни случайный поцелуй, соленая шутка или строчка из любимого поэта не давали позабыть, что наше товарищество отказников недолговечно. Братство наше распадется, как только его участники получат долгожданное разрешение и уедут из России навсегда. Кто и Израиль, кто в Америку, а кто еще куда….

Эти пестрые сходки, еврейские спектакли в жарко натопленных квартирах. Распахнутые окна. Внутри Пурим и Вавилон, а за окном советская улица… И никогда не знаешь, кто окажется среди зрителей, кроме самих отказников. Друзья друзей приглашали знакомых и приятелей. Нередко приходили иностранцы, – активисты еврейского движения, американские студенты и профессора-русисты, приехавшие на семестр в Москву. Попадались и совершенно случайные иностранцы, кем-то и зачем-то приглашенные полюбоваться на «Soviet underground scene», словно в зоосад или паноптикум. На пуримшпили стекались причудливые местные персонажи. Бывали на квартирных спектаклях и богемные художники, и насупленные пожилые молчуны в шляпах, и надушенные дамы, обвешанные драгоценностями. На одно из представлений отец пригласил нашего друга Генриха Сапгира, поэта и драматурга, и двух американских студенток, знакомых наших американских друзей, одетых в короткие юбки и дымчатые колготки, и мы вместе ехали в переполненном, душном троллейбусе, переговариваясь на смеси русского с английским. В другой раз на одной из квартир какой-то застенчивый юнец принял меня за иностранца и, под конец спектакля, шепотом спросил:

– А вы по-русски вообще не говорите? Я поперхнулся от смеха, потом ответил: – Да я русский, то есть еврей. А был еще случай, когда я пригласил на спектакль Джейми и Бетси Купер (мы к тому времени уже успели подружиться), причем представление давали в каком-то привилегированном доме неподалеку от Пушкинского музея. Мы встретились у станции метро «Кропоткинская», названной в честь знаменитого анархиста. Пришли по указанному адресу, позвонили в дверь. Нам открыла похожая на Раневскую суровая еврейская дама, вернее, приотворила дверь на цепочку и долго не впускала нас, пока я не растолковал ей, что я – сын автора пьесы. – А эти двое кто? – вопросила она, вперив взгляд в уроженцев Висконсина, которые выглядели очевидно не по-советски. – А это, мадам, со мной. Гости из Америки…, – ответил я, почти не сдерживаясь. – Слишком много развелось иностранцев, по моему разумению, – проворчала хозяйка и наконец-то соблаговолила впустить нас в квартиру.