Бегство. Документальный роман

И, наконец, был случай совсем анекдотический: мы с Максом приехали на очередной спектакль, а хозяин квартиры, инженер с козлиной бородкой, который заставлял своих детей дома говорить исключительно на иврите, объявил нам: что вход только для тех, кто твердо намерен ехать в Эрец Исраэль.

Во время сезона Пурима 87 и разъездов по городу я насмотрелся на самых разных советских евреев. Попадались отказники с пятнадцатилетним стажем, столь бескомпромиссные в своем решении ехать только в Израиль или настолько истово соблюдавшие иудейские религиозные обряды, что с ними трудно было вести непринужденные разговоры. Встречались и люди, которые, долгие годы проторчав в отказе, испытав на своей шкуре государственную антиеврейскую политику, продолжали считать Израиль недемократическим государством и мечтали об американском Эльдорадо. Поскольку мои ближайшие друзья были евреями, но при этом не принадлежали к кругу отказников, то для меня из всех этих встреч под знаком Пурима особенно важны оказались беседы с теми, кто все еще колебался и пока не принял окончательного решения уехать. Сколько советских евреев хотели эмигрировать или подумывали об эмиграции? Десятки тысяч тех, кто сомневался? Сотни тысяч тех, кто сознавал свое еврейство и стремился уехать? Наконец, мне встречались и такие (среди них оказывались не только люди старшего поколения, но и мои ровесники), кто утверждал, что и мыслить не может о разлуке с Россией, но при этом жаждал открыто и свободно выражать свое еврейство.

Между тем в отказнической среде множились слухи о том, что будто бы из Израиля тайно поступают средства на содержание труппы отказников или даже целого независимого театра. Слухи эти были не новы. На протяжении более двадцати лет интеллектуальную жизнь еврейского движения в Советском Союзе определяли две ведущие силы. «Политики» твердо стояли на позициях сионизма и алии (репатриации в Израиль). «Тарбутники», или «культурники» (от ивритского слова «тарбут») предавались фантазиям о еврейской автономии и о возможных путях возрождения еврейской общинной жизни в России. Когда весной 1987 года горбачевские реформы перешли из стадии предположений в стадию расположений, резко увеличилась вероятность того, что шлюзы еврейской эмиграции приотворятся (или даже откроются). В то же время в воздухе витало ощущение, что реформированное советское правительство пожелает смягчить или упразднить государственные антиеврейские ограничения. Может статься, горбачевский режим наконец-то даст зеленый свет еврейской религиозной и культурной жизни? «Но ведь эмиграцию-то вряд ли разрешат сразу», – рассуждали «культурники». И добавляли: «А может быть нам, по крайней мере, пока, временно, воспользоваться моментом и побороться за создание в России еврейской автономии?»

К концу сезона пуримшпилей к отцу неожиданно приехали двое участников труппы, брат и сестра Щеголевы. Это было поздно вечером. Мы с мамой пили чай на кухне. В форточку врывались апрельские ароматы весны и влажной земли.

– Мы слышали… точнее, нам сказали, что планируется создание театра, – выдавил набыченный Лев Щеголев.

– И якобы руководителем театра будете вы, – с горечью добавила Ира Щеголева. – Нам сказали, что это будет уже не наша труппа, а «Театр Давида». А ведь с нами даже не посоветовались!

Слова актеров привели отца в замешательство. Он сам не был в курсе планов «Театра Давида», в чем и заверил брата и сестру, приехавших по поручению всей труппы.

Прошло еще дня два, и к отцу с разговором приехал Юлий Кошаровский. Этот визит уже не был полной неожиданностью, хотя самого Кошаровского окружала аура таинственности. По профессии он был инженером-электриком, долгие годы нелегально преподавал иврит, в отказе пребывал еще с начала 1970-х годов. Кошаровский был худощав, элегентно одет, немногословен, и если уж говорил, то всегда остроумно и решительно, – отточенными, изящными фразами. Он был младше моего отца на пять лет и входил в костяк лидеров отказнического движения. В противоположность бывшему узнику Сиона Владимиру Слепаку, с которым мы с родителями близко общались в 1985—1987, Кошаровский не принадлежал к категории бойцов на баррикадах. Он представлял собой закулисного, тайного вождя, негласно возглавлявшего акции протеста и демонстрации отказников. Разговор Кошаровского с моим отцом происходил за закрытыми дверями в кабинете отца. Потом они вышли прогуляться на улицу, а когда возвратились, вид у отца был подавленный. Я присоединился к их разговору в прихожей, минуту-другую мы беседовали на посторонние темы. Почему-то отчетливо помню, что Кошаровский поинтересовался, как у меня дела с учебой и упомянул своего сына. Сын его был младше меня, кажется, еще учился в старших классах.

– У него одна, но пламенная страсть, – произнес Кошаровский, слегка перефразируя известные строки Лермонтова.

– Эрец Исраэль? – спросил мой отец.

– Нет-нет, – с бледной полуулыбкой отвечал Кошаровский. – Компьютеры.