Бегство. Документальный роман

Закончив свои дела в учебной части, я постучался к Розанову в кабинет. Он сидел за столом, накрытым толстым стеклом. Из-под стекла томно подмигивала Мэрилин Монро.

– Ты еще об этом пожалеешь, – сказал Розанов, закуривая папиросу. – Жаль, умный парень. Я ведь встречал таких на международных конференциях. Кто из Израиля, кто из Штатов или из Канады. Двое или трое потом приезжали к нам на факультет. Очень жалели, что эмигрировали. Очень.

Я не стал вступать с Розановым в прения. Наверное, стоило напомнить ему, что еврейские ученые уезжали отчасти из-за коллаборационизма и трусости таких вот Розановых, членов советского научного истэблишмента. Эта научная элита – бессловесные свидетели или активные сообщники – потворствовали бесчинствам советской системы. И что еще позорнее, под личиной «искреннего» российского интеллигента эти люди скармливали западным коллегам полуправду или откровенную ложь.

– Спасибо за совет, – сказал я Розанову и вышел из его профессорского кабинета.

Мне вправду было не до споров. Нужно было обегать весь университет, собрать целый ворох подписей. Подписной лист оказался длинным. Для получения официальной бумаги об отчислении из университета и академической справки, нужно было доказать, что я вернул в спортзал мячи, сдал в библиотеку книги. А также – тут доходило до бреда – что я заплатил комсомольские взносы, хотя из комсомола я вышел еще два месяца назад.

В ближайшие три недели нам с родителями предстояло провернуть прорву дел, и мы распределили между собой предотъездные обязанности. На меня легло устройство нашей домашней библиотеки. Девять лет назад, когда мы еще только вступили на путь к эмиграции, отец переправил существенную часть наших книг на адрес наших друзей, поселившихся в Новой Англии. Эти друзья в конце каждого письма повторяли, что коробки с книгами дожидаются нас в сухом, надежном подвале их деревянного дома в городе Провиденс. Но все-таки после стольких лет мало верилось, что книги уцелели. Когда-то у нас была замечательная библиотека, начало которой отец положил еще в студенческие годы в Ленинграде, когда букинистический рынок кишел по нынешним временам драгоценными книгами. Были у нас раритетные первые издания поэтов Серебряного века, конструктивистские сборники 1920-х годов. Потом, когда мы попали в отказ, когда родители метались в поисках работы и мой отец по ночам промышлял частным извозом, большую часть редких и ценных книг пришлось продать. За годы отказа финансовое положение нашей семьи постепенно упрочилось, и мы вновь стали пополнять библиотеку. Это было страстью, одержимостью. На пятидесятилетие отца я подарил ему стихи любимого им Пастернака, томик в красно-кирпичном тиснении, выложив книжному «жучку» половину своей студенческой стипендии.

К моменту отъезда наша библиотека насчитывала около пятисот томов. Я перебрал их и разделил на три части. Первая – книги, которые придется оставить; главным образом это были переводные издания зарубежной литературы и книги на английском. Отдельно были отложены книги, которые нам не позволят ни вывезти с собой, ни переправить почтой – редкие издания и книги с дарственными надписями, подаренные авторами отцу. Им суждено будет отправиться за океан по дипломатическим каналам, и в итоге к нам вернутся далеко не все из них. Наконец, отдельно лежала русская классика и лучшие книги советских авторов. Книги, без которых мы не могли обойтись.

Относительно вывоза книг существовал запутанный и сложный, поистине византийский кодекс правил и ограничений. Считалось, что книги – «наше культурное богатство» и не все они подлежали вывозу, хотя иностранцы могли свободно купить эти же самые книги в «Березке» и увезти их с собой за границу. Для советских граждан действовали иные правила. На книги, автоматически не разрешенные к вывозу, нужно было получать особое разрешение в специальном отделе Ленинской библиотеки (ныне Российская Государственная библиотека.)

За недели, предшествовавшие отъезду, я побывал в Ленинке раз десять, а то и больше. Помню тесную приемную, в которой ждали своей очереди книголюбы, большинство из них – евреи, уезжавшие из СССР. Книги на экспертизу разрешалось приносить только небольшими партиями. Приходилось каждый раз тащить из дома битком набитую ГДР-овскую клетчатую сумку на колесиках, с которой я летом буду ходить за провизией на Круглый рынок в Риме. Перед тем, как зайти в приемную, я раздавал книги друзьям, приезжавшим к заранее назначенному времени. Каждый из нас входил в кабинет экспертизы отдельно, предъявлял заполненный бланк и паспорт и прикидывался, будто это его или ее книги. Примерно на пятом-шестом рейсе главная инспекторша, элегантно одетая рыжеволосая дама с прической-узлом (и почему это все советские чиновницы так укладывали волосы?) вышла из своего кабинетика и подошла к стойке.

– Я вижу, что вы тут проворачиваете. Приводите своих друзей, а они сдают ваши книги на экспертизу, – сказала она.

– А какая разница? – спросил я, уже не пытаясь умиротворить советских шавок.