Бегство. Документальный роман

После спектакля мы с Властой отправились за кулисы поблагодарить Никулина. Мои родители были с ним знакомы благодаря нашему друг Марку Портному, приятельствовавшему со многими московскими актерами. Никулин встретил нас в гримерной. Белая рубашка была расстегнута, обнажая седовласую грудь. Никулин обнял меня и тепло пожелал удачи «в новой жизни». Он знал, что мы с родителями вот-вот эмигрируем, но сам и в те времена и не думал об отъезде. Никулин репатриировался в Израиль в 1991 году, однако через семь лет вернулся в Москву, где и умер, так и не найдя счастья в постсоветском театральном мире.

Через два или три дня после спектакля в «Современнике» меня ждала «отвальная», устроенная университетскими однокурсниками. Макс Муссель, знавший кое-кого из них еще с первой летней практики в Чашниково, сопровождал меня на прощальную вечеринку в Дом аспиранта и стажера (ДАС). Иногородним студентам факультета почвоведения предоставляли жилье в этом высотном общежитии около станции метро «Академическая». (Те из моих иногородних однокурсников, которые не прочь были безопасно пофрондить, добавляли, что ДАС, построенный на месте бывшего кладбища, стоит «на костях»). Мы с Максом вошли в общежитскую комнату и увидели длинный накрытый стол; в комнату набилось человек двадцать пять. Завидев нас на пороге, все зааплодировали и приветственно завопили. Я выгрузил из американского рюкзачка на стол две бутылки водки и мгновенно погрузился в многолюдную атмосферу назревающего скандала, словно перенесенную сюда из «Идиота» Достоевского. Не я ли был «идиотом»?

Закуска была простая: селедка, сардины, вобла, вареная картошка, салат «Оливье», чересчур обильно заправленный майонезом, ржаной хлеб, маринады и соленья, нарезанный толстыми ломтями украинский шпиг. На столе-сороконожке выпивки было куда больше, чем закуски. Девочки пили портвейн, мальчики – водку или водку с пивом, забористую смесь, известную в России под названием «ёрш». Вскоре на меня отовсюду посыпались вопросы, вернее, один и тот же вопрос: зачем я уезжаю из «родных мест»? Мы с Максом переглядывались через стол. Хотя я был уже изрядно пьян, но именно благодаря ясности, приходящей с опьянением, понимал, что такие вот сцены с такими вот вопросами мгновенно перерастают в скандал, а то и в драку. Но как было унять неугомонных вопрошателей, с которыми я, как-никак, проучился вместе целых три года?

– Я уезжаю из-за антисемитизма, – довольно громко ответил я.

– Погоди, дружок, ты вокруг-то оглядись, – сказал Леня Чумаченко, тот самый эпикуреец, который когда-то малярничал в Одессе вместе с напарником-«еврейчиком». – Разве среди нас есть антисемиты? Сам знаешь, что нет. Да мы к тебе как к своему относимся.

– Те, кто здесь, да, – отозвался я, чувствуя, что теряю почву под ногами. – А вот остальные, кто не пришел…

– Ну, они, наверно, просто осторожничают, или заняты экзаменами, вот и все, – виновато сказал Леня. – Ладно, давайте за дружбу-нержавейку!

Мы чокнулись и выпили до дна из граненых стаканов. Почему-то в воздухе повисло молчание, и я подумал о русских поминках, о поверье, что души умерших не сразу покидают свой дом после смерти. Потом в тишине прозвучал напряженный голос:

– Друг, тебя же там просто убьют, убьют. – Это заговорил «Степаша», бывший морпеховец, с которым я как-то раз в экспедиции крепко схлестнулся о смысле русской истории. – На Ближнем Востоке война. Такие как ты там у них – пушечное мясо. Вот тебя и пошлют в бой против мусульманских фанатиков, и прости-прощай.

Слово «Израиль» Степаша так и не произнес, будто не мог выговорить.

Тут ко мне подсел белокурый синеглазый студент с плохими зубами. Как и Леня Чумаченко, он был с Черного моря, кажется, из Херсона или Николаева. Учился на курс младше, но жил в одной комнате с кем-то из моих однокурсников. Я его толком не знал, поэтому его внезапная откровенность меня удивила.

– Слушай, Максим, еще не поздно отыграть назад, – горячо заговорил он. – У меня, чтоб ты знал, отец не последний человек в КГБ, вот хочешь, я ему позвоню прямо сейчас и попрошу все приостановить. Еще не поздно…

Я даже не стал ничего говорить вослед, пьяно улыбаясь на эти фантазии достоевских мальчиков.