Бегство. Документальный роман

Из консульства мама с отцом отправились домой, а я поехал на метро в Московский университет, чтобы забрать обещанную мне выписку из зачетно-экзаменационной ведомости. Я знал, что этот документ понадобится мне за границей как доказательство того, что я почти три года отучился в МГУ. Сидя в вагоне, по дневному времени пустом, словно выпотрошенная рыбина, я на всякий случай мысленно настраивался на любые неприятные сюрпризы. Едва я переступил порог факультета, как опять началась кафкиана. У дверей учебной части путь мне преградила молодая особа с длинными косами, которая занимала должность секретаря по идеологии в факультетском комитете комсомола. Как ее звали, сейчас уже не упомню, но почему-то она ассоциируется у меня с Ульяной Громовой из «Молодой гвардии». Любой советский школьник моего поколения проходил роман Фадеева и должен был знать Ульяну Громову, Олега Кошевого и других краснодонских подпольщиков.

– А ну стой, Шраер, – комсомольская богиня с пол-оборота повысила голос. – Ты, Шраер, трус. Ты не явился на факультетское комсомольское собрание. Мы исключили тебя из комсомола.

– Невозможно исключить из комсомола того, кто там уже не состоит, – ответил я, с трудом сдерживаясь.

– Что значит «не состоит»?

– Ты же прекрасно знаешь, что я вышел из вашей комсомольской организации. По собственному желанию. Еще в феврале. – Взглянув на происходящее как бы со стороны, я осознал, до чего же это бредовая история, и гнев мой сразу испарился.

– Шраер, тебя не выпустят из страны, – грозила псевдо-Громова. – Нам рассказывали про такие случаи.

– Ничего, попытка не пытка, как говорил товарищ Сталин, – с этими словами я прошел мимо пламенной комсомолки.

В учебной части тетка-инспекторша, которую я прозвал «Мадам Пергидроль», воззрилась на меня с молчаливым отвращением и выдала написанную от руки справку, испещренную официальными синими печатями и подписями. Выйдя в коридор, я тут же столкнулся с Ириной Сергеевной Решетовой, специалистом по микробиологии почв и куратором нашего курса. Решетовой было за сорок, но она поздно защитила кандидатскую диссертацию и пока что числилась только в старших преподавателях. Она по-матерински опекала многих иногородних студентов и вечно была перегружена общественной работой – устраивала поездки, помогала студентам найти халтуру, заступалась, если кому-нибудь грозило снятие со стипендии или исключение.

– Максим, это правда? – шепотом спросила Решетова, потянув меня в сторонку за рукав.

– Да, Ирина Сергеевна. Через неделю уезжаем, – ответил я.

– Господи! – она схватилась за голову. – Что мне делать? Меня теперь из партии выгонят!

– Ирина Сергеевна, дорогая, вы же ни в чем не провинились.

– Я отвечаю за весь ваш поток, меня обвинят, что недосмотрела, – голосом удавленницы произнесла Решетова.

Я попытался ее урезонить.

– Ирина Сергеевна, я эмигрирую совершенно легально, обвинить вас ни в чем не смогут, к тому же на дворе перестройка.

– Какая перестройка, Максим? – уныло переспросила Решетова. – Где вы видели перестройку в этой стране? – и она стремглав унеслась по коридору прочь.

Отчасти под впечатлением от встречи с Решетовой я решил не прощаться с профессором Самойловой, моим научным руководителем. Наверно, я должен был это сделать, хотя бы из чувства уважения и благодарности. Самойлова была человеком, преданным своему делу, настолько погруженным в исследовательскую и полевую работу, что забывала обо всем на свете. Под ее руководством я проработал год, и она ни разу не задала мне ни единого личного вопроса. Время от времени я приходил к Самойловой, показывал результаты своих изысканий, она их проверяла, давала мне указания – и я забывал о ней до следующей встречи. Увидев, как запаниковала Решетова, испугавшись, что ей из-за моего отъезда грозит головомойка, я решил, что к Самойловой лучше не ходить, для ее же блага. Если я с ней не попрощаюсь, у нее будут все основания в случае чего совершенно честно сказать: мол, я понятия не имела, что он собирается эмигрировать, он ни словом об этом не обмолвился и даже не зашел попрощаться… Этакий неблагодарный тип. Я торопливо миновал кабинет Самойловой, но в двух шагах от лестничной площадки меня окликнула сотрудница из ее научной группы.

– Шраер, пора оформлять документы в экспедицию. В конце июня летим в Западную Сибирь.

– Я не смогу, – ответил я. – Уезжаю из страны.

– Так значит, это не слухи… Ох, такой молодой – и вот так взять и уехать. Это ж страшно как. – Она обняла меня и прошептала: – Храни вас Господь.

В предстоящей экспедиции в Кулундинскую степь эта сентиментальная дама должна была стать моим начальником.

Последним из «официальных лиц», с кем я столкнулся на факультете, был Герман Куст, первый секретарь факультетского комитета комсомола. Теперь он ходил с пушистой подстриженной бородой на манер сорокалетнего Карла Маркса. – Максим, я хотел спросить, а какие у тебя планы, – заговорил Куст.

– Не знаю, Герман. Буду жить, учиться, – ответил я.

– А кто у вас там? – Под «там» Куст подразумевал Израиль.