Бегство. Документальный роман

5 июня 1987 года мне исполнилось двадцать лет. День рождения пришелся на пятницу. Наша квартира стояла полупустая, с сиротливыми голыми стенами, с которых были убраны картины и фотографии. В родительской спальне поставили стол. В распахнутые окна и балконную дверь со двора доносились звонки детских велосипедов, гулкие удары футбольного мяча. За окном росли сосны, воздух был напоен смолистым ароматом. По квартире летали белые комочки тополиного пуха, приносимые сквозняком, и оседали на тарелках, в бокалах, точно хлопья летнего снега. Родители помогли мне накрыть на стол, расставить закуски и шампанское, поздоровались-попрощались с моими друзьями и ушли на весь вечер. Собралось человек пятнадцать. Некоторых я знал еще с детства по Пярну, с другими сошелся уже старшеклассником или студентом. Пришли друзья из Мерзляковского училища при консерватории – Маша Баранкина (внучка композитора Михаила Зива) и Дима Ковалев (сын талантливого инженера-литейщика, переведенного в Министерство автомобильной промышленности из индустриально Миасса, где он был главным металлургом УралАЗа). Пришла наша пярнусская подруга Лена Бархина (дочь театрального художника Сергея Бархина). Конечно, пришел мой дорогой друг Макс Муссель. Пришел внук академика-радиотехника Алексея Богомолова, бывший однокашник Макса Петр Богомолов, с которым я в ту пору дружил. Пришли ребята из благоустроенных советских семей, мальчики и девочки, которые не боялись с нами общаться, бывать у нас дома, тогда как многие сторонились нас, как сторонятся прокаженных. Сколько раз мы уже встречались в этой квартире, пили, танцевали, чувствовали себя раскованно и непринужденно… Но в этот раз веселья не получалось. Выручили друзья-музыканты. Дима Ковалев (пока еще не Димитрий Перец), аккомпанируя себе на пианино, исполнил песни из альбома, который мы сочинили с ним вместе. Наше черное пианино – не марки «Красный октябрь», а попроще, еще не вывезли из квартиры. Ключи от квартиры мы отдали другу семьи, Марку Портному, а он должен был пристроить остатки мебели и вернуть ключи в жилищное управление. Пианино наше в конце концов обрело приют в кафе «44» – одном из первых кооперативных кафе перестроечной Москвы. Марк открыл это заведение вскоре после нашего отъезда и несколько лет был его владельцем. А мой друг Макс некоторое время работал в кафе «44» ночным сторожем.

Гости разошлись рано; некоторые из них собирались через два дня провожать меня в аэропорт. Весь следующий день мы с отцом потратили на оформление багажа в таможне аэропорта «Шереметьево-2». В те времена досмотр проводился заранее, дело это было противное и унизительное. Таможенники открывали каждый чемодан, перерывали и перетрясали все вещи вплоть до нижнего белья и позволяли себе грубые и пошлые шуточки и издевательские намеки. Мы были в их власти, но знали, что ненадолго, что скоро это кончится. На нас с отцом снизошло какое-то безразличие, или даже презрительное равнодушие к поклаже, уложенной в чемоданы. Одежда, льняные скатерти, русские сувениры, баночки с икрой… Какое это все имеет значение! Запретят так запретят. Надо было терпеть, не скандалить, выдержать. Уже в самом конце я заспорил с таможенником из-за тетради, которую тот выудил со дна чемодана.

– Никаких материалов государственной важности там нет, – сказал я. – Можете убедиться сами.

Он небрежно пролистал тетрадку с конспектами лекций по истории искусств, подержал ее на весу большим и средним пальцем, словно заразу, и кинул обратно в чемодан. Домой мы с отцом вернулись к полуночи. Мама сказала, что дважды звонили какие-то типы и ей угрожали.

– Я была одна, не могла с вами не связаться. Очень волновалась! – рассказала мама. – Какой-то утробный мужской голос повторял: «А у нас с вашим мужем еще есть свои счеты».

Я рухнул в постель и проспал до семи утра. Когда я проснулся, мама готовила завтрак. Последний завтрак в квартире, где мы прожили с 1971 года. Оказалось, что отца ночью замучила бессонница, и на рассвете он отправился прогуляться по округе, проститься с местами, с которыми его так много связывало – от моего рождения до многолетней работы в институте им. Гамалея. Было 7 июня 1987 года, наше последнее утро в СССР. Около восьми часов утра в дверь позвонил Генрих Сапгир. Вошел, вынул из чемоданчика-дипломата бутылку азербайджанского коньяка.

– В аэропорт я не поеду, ребята. Не могу, – сказал Генрих. В 1970-е годы он проводил в эмиграцию бывшую жену с дочерью и целую череду друзей – Оскара Рабина и Валентину Кропивницкую и других художников-нонконформистов. Снова переживать прощание в аэропорту Генриху было не под силу. Мы сели завтракать, пили коньяк и прощались.

За окном лежали тихие воскресные улицы. Я вышел постоять на задний балкон. Посмотрел напоследок на здания Института атомной энергии, на кривые сосны, под которыми когда-то носился с соседскими детьми и играл в казаки-разбойники, на генералов из соседнего ведомственного дома, важно делавших утреннюю зарядку. Это был мир, знакомый мне наизусть, и я его покидал.