Бегство. Документальный роман

Лет до двенадцати у меня была возможность напрямую общаться с писателями. Отец, которого тогда еще не выгнали из Союза, таскал меня с собой в Дом Литераторов. До того, как мы попали в отказ, литераторы – друзья и приятели отца – бывали у нас дома. К 1985 году, когда я стал серьезно сочинять стихи, мой отец был практически лишен литературного общения. Хотя отец был убежден, что молодому поэту нужны и литературное окружение, и советы профессионалов, у него сохранилось всего несколько друзей из писательских кругов, к которым он мог бы меня направить со стихами. В ноябре или декабре 1985 года я показал несколько стихотворений Евгению Рейну, с которым отец дружил с ним еще с Ленинграда 1950-х годов, со времени теперь уже легендарного литературного объединения при Дворце культуры Промкооперации («Промки»). Поэт, переводчик и сценарист-документалист, Рейн десятилетиями пробивал свою книгу стихов, и только в 1984 году она вышла под названием «Имена мостов» в издательстве «Советский писатель». Осенью 1985 Рейн все еще избегал категоричных оценок; мои стихи он похвалил, но как-то неопределенно. В завершение беседы Рейн своим громогласным голосом, аффектированно подчеркивая безударное «о» в словах «поэт» и «поэзия», поведал мне о том, как старый мэтр некогда поучал новичков: «Стихи должны быть как войска на параде». Эта история должна была послужить мне ироническим предупреждением: не забывай, дружок, медяшку драить, сбрую чистить. Конечно, я огорчился, что Рейн отозвался о моих стихах так беспредметно и не высказал конкретных замечаний. Примерно в то же время я показал стихи переводчику Ростиславу Рыбкину, почему-то бывавшему тогда на салонах отказников, которые родители устраивали у нас дома. Рыбкин, гномик с нервной улыбкой, в свое время отсидел срок в мордовских лагерях по обвинению в «антисоветской агитации и пропаганде». Потом он прославился переводами Рэя Бредбери и был принят в Союз писателей. Рыбкин прочитал мои стихи, исправил опечатку-другую, усомнился в падежном окончании в одном из стихотворений, сказал что-то поощрительное, но конкретных критических замечаний я и от него так и не дождался. Я и раньше чувствовал, что этим литераторам, знакомым моего отца, было неловко критиковать и оценивать стихи его сына. Я ждал встречи с поэтом старшего поколения, который бы вдохновил словом и делом.

Поздней осенью 1985 года я несколько недель ходил на занятия по основам информатики и программирования. Проводились они в главном здании («башне») университета. Как-то раз я пересекал огромный вестибюль, и взгляд упал на любопытное объявление. Оно гласило, что «известный детский писатель» Генрих Сапгир будет выступать в гостиной Дома ученых МГУ. Я помнил Сапгира по раннему детству, и у меня в библиотеке были его книги с автографами. Как и сотни тысяч советских детей, я с младых ногтей впитывал его замечательные «детские» стихи, – богато оркестрованные, полные блистательной словесной игры и каламбуров. Любил я и мультфильмы, снятые по сценариям Сапгира (или написанным совместно со сказочником Геннадием Цыферовым), среди которых были «Ветерок», «Паровозик из Ромашково» и «Мой зеленый крокодил». Сапгир был на восемь лет старше моего отца, и они дружили с конца 1950-х годов. Но Сапгир давно не появлялся у нас дома, по крайней мере с тех пор, как мы попали в отказ. В некоторых отношениях Сапгир являл собою характерный образчик парадоксальной карьеры писателя или художника послесталинской советской эпохи: преуспевающий, знаменитый детский писатель и сценарист, и одновременно большой поэт, чьи «взрослые» стихи в СССР вообще не публиковались. К 1985 году, когда мы возобновили знакомство, Сапгир был патриархом московского литературного андеграунда, и его неподцензурные текты ходили в самиздатовских списках и печатались на Западе. Но опубликовать «взрослые» стихи в официальных советских изданиях Сапгир не надеялся. (Забегая вперед, скажу, что к концу 1980-х годов Сапгир был признан на родине и как «взрослый» поэт. Он умер в 1999 году в Москве широко публикуемым автором.) Когда в середине ноября 1985 года я увидел объявление о вечере Генриха Сапгира, меня мгновенно привлекло загадочное звучание его имени и фамилии – имя было такое же, что и у Гейне, а фамилия непохожая, восточная, с отголосками древнееврейского языка.